Я часто задумываюсь о том, что же за человек Элла и что такого она во мне нашла.

Она ведь была не просто влюблена в меня, она временами была настолько «страстной», что мне становилось неловко.

Возможно, вы понимаете, что я имею в виду? Или я так сильно отличаюсь от остальных мужчин, если хочу, чтобы женщина в постели сохраняла немного достоинства, а не набрасывалась на мужчину, как дикий зверь?

Я, конечно, понимаю, что у нее долгое время «никого не было», прежде чем она повстречала меня. Эта мысль меня тоже немало беспокоила, потому что каждому мужчине хочется выбрать женщину, которая нравится другим, и иногда я вновь думал, что она «немного не в себе», что на ней стоит печать социального изгоя и — что совсем уж невыносимо — такая печать стоит и на мне.

Сейчас, после того случая с окном, мне сложно вновь почувствовать себя «нормальным членом общества», и мне конечно же до сих пор причиняет боль мысль о том, что в обществе меня сбросили со счетов, «забраковали», и, так или иначе, по мне это было всегда заметно.

Ведь я обычно уделял особенное внимание надлежащему поведению в обществе — как в отношении других людей, так и самого себя, я старался заслужить уважение, быть «полноценным». Неужели теперь у меня больше нет этих амбиций? И что же появилось взамен?

Никак не могу закончить, просто оторваться не могу от тетради. Когда я встаю и думаю: «Там, снаружи, меня ждет жизнь», меня начинает трясти, словно в лихорадке. Надеюсь, лекарства и вправду постепенно приведут меня в «гармоничное состояние».

Вы не раз просили меня подробнее рассказать о семье, я ведь только и сказал, что мой брат весит сто пятьдесят килограммов и никогда не выходит из дома, а мать, несмотря на свой преклонный возраст, «ухаживает» за ним.

Помню вашу реакцию, когда я сказал, что они — то есть мать и Торгни — «только обрадуются», если услышат, что я вытворял (слава Богу, они об этом никогда не узнают!).

Вы спросили, почему я так думаю, и в действительности я не смог найти этому подобающего логического объяснения.

Итак, почему же они обрадуются?

Не знаю. Все это у меня на уровне ощущений, точно так же у меня есть чувство, будто они оба считают мои проблемы с ушами «психическими симптомами» и веселятся на эту тему, потому что в таком случае я «ничем не лучше» Торгни, который болен агорафобией, хотя на самом деле он просто-напросто стыдится показываться на улице из-за своего непомерно жирного тела.

В голове не укладывается, как он ухитрился так чудовищно растолстеть. Сам я всегда держу себя в форме, даже если пребываю в подавленном расположении духа и совершенно не хочу предпринимать лишние телодвижения, я ведь знаю, что настроение повышается, если с физическим состоянием все в порядке.

Он и правда очень много ест, любит закусить перед сном, но, может быть, у него проблемы с обменом веществ? Он всегда был неуклюжим и не склонным к каким-либо действиям, но иногда я спрашиваю себя, не я ли довел его до такой жизни, поскольку в детстве слишком часто его «задирал»?

С другой стороны, ему сорок три года, и он, безусловно, сам отвечает за себя и свой характер на сегодняшний день.

Конечно, иногда я был «злым ребенком», но ведь старшие братья всегда верховодят над младшими, и винить их за деградацию последних в более взрослом возрасте просто бессмысленно.

Но я так и не ответил на вопрос, почему они обрадуются.

Может быть, они оба видят что-то смешное в том, чтобы бороться с самим собой, в стремлении измениться, в желании идти дальше, развиваться и расширять горизонты?

«Поделом ему, — скажут они. — А то ишь губу раскатал, думает, он лучше нас».

Хотя сейчас я уже сомневаюсь. Возможно, я их недооцениваю. Если человек чему-то и учится с годами, так это тому, что обычно все получается не так, как он предполагал, не надо строить догадки.

Я конечно же ни слова пока не сказал о своей матери, кроме того, что она позволяет Торгни жить «дома», не взимая за это платы.

Что же она за человек? Не могу судить о том, какова она в глубине души, — возможно, ее переполняет горечь из-за своего «несостоявшегося женского счастья»?

Не уверен.

Она всегда казалась мне человеком поверхностным, которому не хватает смелости придерживаться каких-то оригинальных взглядов или испытывать серьезные чувства. С другой стороны, я ведь знаю — по крайней мере, мне так кажется, — что она считает меня грубым и эгоистичным, то есть себя она находит натурой весьма чувствительной.

Она, например, рыдала, когда паром «Эстония» потерпел крушение, хотя не знала ни одного человека из тех, кто был на борту. Я ей тогда сказал, что, по-моему, это лицемерие. Вообще-то я этого не стал бы говорить, если б она не обвинила меня в черствости.

Безусловно, то, что «Эстония» утонула, просто ужасно, этого отрицать нельзя. Но факт есть факт: я не могу испытывать глубокой скорби по поводу смерти незнакомых мне людей.

Понимаю, что в определенном смысле я человек очень равнодушный, в подростковом возрасте я часто задавался вопросом, не психопат ли я.

Но все-таки пришел к мысли, что психопата нельзя до слез тронуть музыкой. А может, это, напротив, типичный признак психопатии: необычайная чувствительность, почти сентиментальность, по поводу и без, когда психопаты вдруг сталкиваются с чем-то прекрасным или возбуждающим, их застают врасплох бьющие ключом чувства, даже не столько сами чувства, сколько осознание того, что они в кои-то веки действительно что-то чувствуют.

А такое в моей жизни случалось довольно часто.

Постойте, я ведь хотел рассказать о своей матери. Но сейчас мне ровным счетом нечего вам о ней сказать. Вернемся к этому разговору чуть позже.

До чего ж у меня иногда выходят длинные предложения, подчас даже не вполне грамматически правильные, отмечаю я про себя, перечитывая написанное. Надеюсь, вы по возможности будете ко мне снисходительны. Вы ведь сами сказали, что мне не надо «выражаться литературно, оттачивать фразы». Вам и так известно, что я человек образованный, я мог бы заполнить эту тетрадь всевозможными цитатами, аллюзиями и учеными размышлениями на разных языках или даже стихами, если на то пошло.

Но по какой-то причине этого не произошло. Этот текст, кажется, творит себя сам. Меня поразила удивительная мысль: быть может, мое образование — это дом, а этот текст — окно, в которое я кричу?

Мне кажется, я пишу вещи, которые писать нельзя, но остановиться не могу.

Наверное, я начинаю выражаться слишком «запутанно и непонятно», мне надо немного прийти в себя.

Собственно говоря, я начал рассказывать о том, как мы с Эллой зажили вместе.

Сначала я пытался быть любезным и думал, что скоро привыкну к ее соседству.

Ведь у нее, как уже было сказано, имелись свои дела. Мы купили немного мебели, перевезли ко мне ее электрическое пианино, на котором она, к счастью, могла играть совершенно беззвучно, слушая свою игру через наушники. Окружающим были слышны лишь постукивания клавиш (но и это, к сожалению, иногда может очень действовать на нервы).

Да еще и все эти ее лоскутки, подрамники и прочие принадлежности для аппликаций. Спала она на диване. Я никогда не мог спать с кем-то в одной кровати.

Мое настроение по-прежнему менялось самым непредсказуемым образом. Иногда я был очень рад, что мы живем вместе, это давало мне ощущение уюта и своего рода «нормальности», которое я действительно высоко ценил. А мешало мне то, что у нее, как я уже сказал, случались приступы безрассудной влюбленности и «страсти», которые приводили меня в растерянность.

Я ведь предупреждал ее, говорил, что я равнодушный, но все равно у меня оставалось чувство, будто я должен быть с ней помягче, стать более к ней внимательным. Порой она спрашивала — казалось, почти выжимала из себя этот вопрос, — люблю ли я ее. И тогда я ощущал, что она на меня давит.

Безусловно, иногда случались такие моменты, когда мне казалось, что мои чувства можно назвать любовью.