Помню, однажды вечером я слушал музыку — удивительную сонату для фортепьяно Моцарта, думаю, это была до-минор, KV 457, которая всегда наполняет радостью мою душу, я становлюсь доверчивым и наивным. Я пошел к ней в комнату, чтобы поговорить об одной вещи, и нашел ее лежащей на диване с закрытыми глазами. Мягкий солнечный свет струился через окно, музыка звучала, словно аккомпанемент к этой картине, я рассматривал черты Эллиного лица. Меня охватило потрясающее благоговение, благоговение перед непостижимостью «другого человека», в то мгновенье Элла показалась мне невыразимо прекрасной.

Словно бы музыка Моцарта, игра солнечных бликов и ее облик слились в единое гармоничное целое, и от этого на глаза у меня навернулись слезы.

Возможно, у вас сложилось впечатление, что мои чувства к ней — пока они еще были живы — носили исключительно «духовный» характер. Это не так. Разумеется, я не избежал страстного возбуждения, часто оно находило на меня неожиданно, и я претворял его в жизнь далеко не самым изящным образом.

Мне никогда не понять, как устроена моя «сексуальность». Впрочем, наверное, так обстоят дела у многих людей. Часто у меня «возникает желание», когда ситуация для этого вовсе не подходящая, и я, напротив, остаюсь абсолютно холодным, когда все кругом «говорит о сексе».

Но, как бы то ни было, я считаю нужным упомянуть о том, что в наших отношениях с Эллой случались периоды далеко не «аскетические» и «платонические», при этом долгое время Элла пребывала в растерянности из-за отсутствия у меня интереса к телесной сфере жизни.

Значит, наши отношения все-таки следует называть любовной связью?

Когда это сожительство становилось для меня невыносимым, я предавался чтению.

Кроме того, я плавал и бегал. Часто я старался внушить себе мысль, что продлится это недолго.

На июнь я запланировал поездку в Италию, мой бывший коллега Ф. посоветовал мне домик в Сан-Джиминьяно, небольшое поместье с собственными виноградниками, которое можно было на время снять.

Мой дядя умер несколько лет назад и оставил после себя кое-какое наследство, из которого мне причиталась сумма, как раз подходящая для воплощения этих моих намерений.

(Торгни потратил свою часть наследства на покупку компьютера с сидиромом и модемом, чтобы «получить доступ к Интернету» и обзавестись виртуальными знакомыми, разделяющими его идиотский интерес к черной магии, фэнтези и т. д.)

Сам я предпочел — несмотря на боязнь перелетов — на свою часть дядиных денег совершить настоящее путешествие.

Италия и итальянский язык всегда занимали особенное место «в моем сердце».

Элла, верившая во всевозможные суеверия, в частности в переселение душ, иногда заявляла, причем наверняка чтобы позлить меня (у нас было много дискуссий, порою весьма ожесточенных, о «духовности», «Боге», смерти и пр.), что «в прошлой жизни» я был итальянцем.

Я, конечно, в это не верю, но меня всегда притягивали к себе итальянская культура и история, а, по правде говоря, именно тот период, который принято небрежно называть Ренессансом.

И вот тогда передо мной встал вопрос: отправиться в путешествие одному или пригласить с собой Эллу? Ведь сейчас она сдает квартиру и такая поездка ей вполне по карману.

Я взвесил все за и против. В те дни, когда я находил ее восхитительной, милой и одухотворенной, я испытывал страстное желание взять ее с собой, показать ей страну, которая так много дала мне, но внутренний голос говорил, что ее компания будет мне только мешать, она станет ярмом у меня на шее.

Наконец, в один прекрасный день, когда нам было так хорошо вдвоем, я не смог противостоять порыву и предложил ей поехать вместе со мной.

Она сразу загорелась этой идеей, и, несмотря на то что впоследствии я испытывал определенные сомнения, мы сразу же купили билеты, хотя сначала я собирался отложить покупку на потом.

Я предложил устроить для нее «интенсивный курс» итальянского, и в последние месяцы перед поездкой мы занимались довольно много. Это было не так уж и просто, она считала, что я чересчур строгий учитель. Несколько раз она даже принималась плакать.

К сожалению, обучение языку требует от ученика особенного внимания и усидчивости. То, что Элла, к несчастью, принимала за строгость, в действительности было преданностью и любовью к языку, желанием передать ей эту любовь, услышать из ее уст свободный поток слов, который льется красиво и непринужденно.

Но, как бы то ни было, она так и не смогла прочувствовать музыкальность итальянского языка.

Как-то раз я читал ей вслух отрывок из «Божественной комедии», рифма и звуки которой так красиво звенели в воздухе, что мне казалось, будто необязательно понимать слова, чтобы ощутить тот благоговейный восторг.

Во время чтения я мельком взглянул на нее и увидел лишь застывшее измученное лицо, отчего ужасно растерялся. Боюсь, я даже на нее разозлился. А она заплакала во весь голос, словно ребенок, и от этого все стало еще хуже.

Человеку свойственно желание посвящать других в свои самые яркие переживания прекрасного.

Но каждый раз, когда я читал вслух для Эллы или исполнял прекраснейшие музыкальные сочинения, например «Les nuits d’été»[3] Берлиоза, части «The Fairy Queen»[4] Перселла, «Il ritomo d’Ulisse in patria»[5] Монтеверди, на лице у нее появлялось все то же мучительное выражение.

В конце концов я сдался.

Помню, я испытывал безотчетный ужас перед полетом на самолете.

А она нет. Она сказала, что не боится смерти, с тех пор как однажды познала «жизнь души за пределами тела».

Ну что ты на это скажешь? Меня это раздражает, мне кажется, такие высказывания — своего рода «нежелание смотреть правде в глаза».

Что до меня, то я воспринимаю смерть как конец жизни.

Единственное, что с уверенностью можно сказать о смерти: когда мы умираем, наши тела гниют, мы разлагаемся. Мы сгниваем и окончательно исчезаем из этой жизни. Это факт.

Была и еще одна причина, по которой я сомневался, брать ли с собой Эллу.

Не думаю, что я когда-либо говорил вам об Эви-Мари. Нет. Я отправил воспоминания о ней на своего рода «полочку» у меня в голове, чтобы они покоились там до поры до времени. Конечно же они живы внутри меня, я не «вытеснил» их, ведь это мои воспоминания, а не чьи-то еще, но в моей повседневной жизни за последние двадцать лет я научился как бы отдаляться от них, так что больше они не трогают меня с прежней силой, а, скорее, представляются историей, которую рассказал мне кто-то другой, или, может быть, фильмом.

Иногда в городе я встречаю женщин, очень похожих на Эви-Мари, и тогда тело мое сотрясается, воспоминания оживают и снова обретают «реальность», снова принадлежат мне. Но тотчас же вновь ускользают из фокуса, словно мое сознание не в силах на них сосредоточиться.

Думаю, человеческая психика устроена таким образом, что самые тяжелые впечатления забиваются в какой-нибудь дальний уголок, а жизнь идет дальше.

Лишь иногда воспоминания встают передо мной четко и ясно, и я не могу убежать от них, не могу поменять перспективу. Тогда я не знаю, куда деваться.

Воспоминания… Можно ли им доверять? Если дело обстояло именно так, а не иначе, а вам очень надо, чтобы все было совсем по-другому, меняется даже сама картина, хранившаяся в голове, и вы убеждаетесь в том, что все именно так, как вам хочется.

И наоборот. Если у человека есть сильное подозрение, что случившееся было гораздо неприятнее, чем ему представляется, эти картинки могут исказиться и стать почти невыносимо ужасными.

Короче говоря, если человек может воспринимать себя как «хорошего» или «нормального», то и воспоминания его выглядят как подобает, а если человек считает себя злым, то и воспоминания становятся неприглядными?