— Какая же это сила, когда убивают?.. — возразил Киричук.

— Бандитам большого труда не надо, чтобы подстрелить… — парировал Рожков. — За Бабаево я был спокоен, командир «ястребков» там надежный хлопец. Микола Люлька его зовут.

— У меня иное мнение об этом ротозее, — со скрываемым удовлетворением возразил Киричук, осведомленный о вчерашнем происшествии с Сухарем в селе Бабаево: в полночь у них не состоялась встреча. Но ничего не стал говорить.

Микола Люлька с Кормлюком подошли к машине, когда она остановилась возле пожарища.

— Почему в селе, почему не преследуешь бандитов? — напустился на Люльку Рожков.

— Упустили… — виновато ответил командир «ястребков». — Все я предусмотрел, даже ночевать остался в хате Бублы, председателя колхоза, но, оказалось… и себя, и людей подвел… подожгли они. А мои двое ребят на другом конце села патрулировали.

— Как патрулировали? — очень удивился Киричук. — Так вас всех до одного перестреляют. Соображать надо! В засаде сидеть должны «ястребки»…

— Да нигде они не патрулировали, — совершенно не поверил словам Люльки Рожков. — И ты, Микола, отвыкай оправдываться, когда по уши виноват.

— Мы бой держали, в бегство обратили бандитов.

— Еще бы, иначе они вас вверх ногами бы на столбах повесили или, как нынче в селе Сарпиловка, изуродовали троих «ястребков», — не стал досказывать подробности страшной новости Киричук.

Рожков предложил Люльке:

— Созови-ка в сторонке своих «ястребков» и подходящих на эту роль ребят, поговорить надо. Воспитывать на живом примере требуется, к чему приводит безответственность.

Бублу отправили в больницу. Раненого бандита под охраной — тоже. Увезли и жену Бублы с убитой дочерью.

«Ястребки» оказались под рукой, Люльке не пришлось бегать созывать их. И Рожков начал короткую беседу:

— О печальном факте, как на поминках, товарищи, трудно говорить. Давно ли мы скорбели по семье Курилло, вырезанной бандитами? И вот новое преступление. Не митинговать вас позвал, не убеждать. Совесть пристыдить. На вас люди надеются, ложась спать. А вы безответственно ставите их под удар своей бездеятельностью. На вашей совести гибель дочери Бублы.

«Ястребки» притихли, прятали глаза.

Народу понемногу становилось больше, и Василий Васильевич счел нужным выступить перед людьми.

— Товарищи! — вскинул руку Василий Васильевич. — Бандиты, как видите, злобствуют. И чем ближе их конец, тем они становятся коварнее. Они едят ваш хлеб и всячески мешают выращивать его. Мы должны уничтожить бандитов, чтобы все могли свободно трудиться на пашнях, на заводах и стройках. Много у нас дел после небывалой войны. И уж коли одолели такого жестокого и сильного врага, как фашистская Германия, будьте уверены, Советская власть очистит свою землю от врагов и паразитирующих элементов. Наш лозунг был и остается: «Кто не работает, тот не ест».

— Вопрос можно? — вскинул руку белоголовый дядько Андрон. — Носют тут по семьям-хатам, как налогом обкладывают, ну эти, что из леса, силком всучают квадратные талоны с цифрой — бифоны называют, вроде заема. Мне на триста целковых этот побор угодил, плати, говорят, без разговору, а пикнешь, не дашь гроши, считай, дух из тебя вон. Как же это понимать? На заем мы подписались — выкладывай. И эти живоглоты за пазуху лезут, а с ними пока шутки плохи, сами нынче видели, последние штаны снимешь. Как вот тут быть, господарь безпеки?

— Ну, коль штаны готовы снять, снимайте, пусть бандиты высекут вас, — махнул рукой Киричук. — А кто не желает, пусть борется. При коллективном организованном отпоре ни один бандит не сунется.

— Суются… — потише, будто для себя, произнес дядько Андрон.

— Ничего подобного, — не принял реплику Киричук. — Повторяю, там, где сообща защищают свои интересы, подальше эти места обходят бандиты. Бабаево в этом отношении должно быть примером. Стоящий перед вами майор Рожков окажет вам организационную помощь.

— Спасибо, растолковал, — удовлетворился Андрон. — А то ведь я думал, ты увильнешь, дескать, старайтесь не давать, то да се… Но ты с жизненным пониманием.

— Еще вопросы?

— Правда, что ли, снижение цен будет? — полюбопытствовала Наташа Готра.

— Это решение правительственное, мы его одинаково узнаем.

— Значится, опять мы без председателя… — донеслась реплика.

— Кто вам сказал, что без председателя? — задрал кверху остренький носик Кормлюк. — Захар Иванович к вечеру вернется, велел мне передать, чтобы работы шли своим чередом — инвентарь готовили, зерно перебрали. Так и велел сказать: сплочением чтобы откликнулись крестьяне на его горе.

Он и сам заметил, что завернул лишнее, но по простоте душевной заключил, что призыв сойдет, большого греха тут нет, и закруглил разговор.

Мария привыкла доить корову во дворе. Каждое утро, спускаясь с крыльца, она девичьим голоском протяжно звала: «Хи-ив-ря-я!» — и несла низкий табурет с подойником на середину двора, надежно усаживалась и терпеливо ждала, пока неторопливый муженек ее Микола выведет из хлева низкорослую коровенку с темными пятнами на боках, которая возле хозяйки становилась будто бы и вовсе маломерком. Мария любила свою неказистую буренку. Она давала на удивление много молока. Говорили, нет слаще и жирнее молока, чем от Хиври. И Мария продавала его не всякому, а по собственному выбору. Мурлыча во время дойки песню, Мария успевала обдумать предстоящие дневные дела и мысленно помолиться за свою удачу.

Процедив молоко в бидон, она ловко, единым выплеском, наполнила две кружки, по-мужски — движением от живота — отрезала от каравая ломоть хлеба и начала есть. Муж угрюмо следовал ее примеру. Для него это было обычное состояние. Для Марии же что-то вроде разминки к общению, которое начиналось с поручения на день, беспрекословного, как приказ:

— Займешь место на базаре, сегодня поторгую твоими свистульками. Днем сходишь подоишь Хиврю, ошейник с колокольцем сменишь, повесишь его в сенцах на гвоздь с веревками. В два часа зайдешь к Шурке-сапожнику, возьмешь починку и что передаст… Если скажет: «Гони!», живо разыщи меня. А я пошла, — подхватила она бидон. — Чего глаза вытаращил? Слов, что ли, нет?

— Молчание — золото! — изрек Микола одними губами.

— Мне это золото в ушах проржавело, сопун несчастный. Я слышу, как ты со своими глиняшками-поделками балясничаешь, слова добрые находишь, а со мной совсем говорить перестал.

— Когда разговаривать с тобой, ты больно деловая стала, до рассвета начала шляться.

— Ну, будет, Микола, не шуры-муры скрываю, втравил, а теперь не лезь. Мы договорились, не пытай… поручений много… Что же это Коськи-то долго нет? Ай не придет, самому тебе тогда Хиврю вести.

— А вот и я… — стоял у порога соседский подросток Костя. — Я готов, тетя Маша.

— Ну, племянничек золотой, чего дрыгаешь ногой… Ешь давай и веди Хиврюшку-милушку. — Она налила ему молока, взяла с окна приготовленный ремешок с колокольчиком и, выйдя в сени, положила в прорезь на ремешке туго сложенную записку. Потом застегнула ремешок на шее буренки, погладила ее между глаз и ласково пропела: — Связничок ты мой, тайничок.

Костя повел буренку на пустырь.

Микола еще оставался дома, когда Мария, взяв бидон с молоком, отправилась к своим клиентам. Двор она прошла с задумчивым лицом, глядя исподлобья: вспомнила поручение Хмурого, приказавшего ей лично с «доступной обрисовкой» составить мнение о прибывшем в УМГБ Волынской области подполковнике, обозначенном прозвищем Стройный.

И тут Мария вспомнила тот день, когда началась ее связь с «тайными людьми», так она звала оуновцев, еще даже не зная, как их именуют. А случилось это послевоенной осенью, когда Микола, повредив ногу, попросил жену отнести добытую коробку с медикаментами к тому самому Шурке-сапожнику, к которому сегодня к двум часам Мария велела сходить своему посыльному — законному муженьку. Немало воды утекло с тех пор, как стала она связной краевого главаря ОУН, получила псевдоним Артистка. И теперь недаром Хмурый счел возможным поручить ей сбор доступных сведений об одном из видных чекистов на Волыни. И это доверие не столько радовало ее, сколько вселяло тревогу.