Ура, сюда свернули! Думал, мимо.
Любовь пугает, может быть, ханжу.
А я к ней отношусь весьма терпимо.
Целуются? Прекрасно. Погляжу.
Но почему не вспомнят: несподручно
глядеть украдкой в уголок стекла.
Куда-то всё левей ведёт подружка.
А у меня тут шея затекла.
Да вроде им и целоваться рано!
Вот взял бы я хорошую вожжу…
Ага, опять целуются! Прекрасно.
Пойду-ка их родителям скажу.
Шёл я лесом. На поляну
вдруг попал — из тьмы на свет.
На себя случайно глянул,
вижу, туловища нет!
Ах ты, ох! Застряло разве
в чаще?.. Я — скорей назад.
Стоп… А это чьи завязли
ноги там?.. Мои стоят!
Почесать хотел затылок.
Руки где ж?.. Тю-тю! Увы.
Голова ль моя, семь дырок…
Ух ты! Нет и головы!
Видно, это к непогоде.
Или шутка?! Всё. Хи-хи.
Ну, куда такой я годен?
Только так… писать стихи.
Всё нашёл я. Неумело
вновь свинтил. Ухлопал день.
Но волнуюсь: вдруг да село
что-то где-то набекрень?
Жизнь течёт. То лёг, а то проснулся
Пишешь, любишь. Голоден и сыт.
Чуть забылся, только отвернулся — года нет!
Работают часы.
Владимир СОЛОУХИН
Родился — и с тех пор живу всё время.
И надо бы прерваться на учёт.
Но, может, вздорны эти подозренья:
что жизнь — сказать-то совестно! — течёт.
Я строгим взглядом в ходики уткнулся.
А стрелки притворились, что стоят.
Едва забылся, только отвернулся —
и убежали. Сложный аппарат.
А что есть жизнь? Скажу подробней малость.
Ну, это… ешь и спишь… У всех одно,
но я ещё пишу (вы догадались?)
да вот голодным не бывал давно.
Когда заснёшь, она течёт быстрее,
когда наешься, как-то легче жить…
Вот погодите, эта мысль созреет —
смогу ещё подробней изложить.
Я против ужинов обильных,
но тут уж вынести не смог:
лежал в тарелке подзатыльник
и по-домашнему пинок.
Ведь мало этого мужчине!
Ну ладно. Всё во мне кипит.
И я сказал жене: «Отныне
кормить нас будет общепит.
В столовой выбор блюд прекрасен.
Щелчки в сметане — это мне,
а также выговор в приказе
и отбивная по спине.
Тебе же — фирменная взбучка.
Обоим — крепкий нагоняй…»
Смотрю, жена темнеет будто.
Подходит. Э, не надо… Ай!
Отбиться не хватило духу,
от голода не стало сил…
И долго, съевши оплеуху,
я зуботычину курил.
Уходят века и моменты.
Стал редок в тайге крокодил.
Я помню из древней легенды,
что козлик у бабушки жил.
Слеза, не блесни и не брызни!
Он умер. Но буду суров,
хотя ни в сказаньях, ни в жизни
с тех пор не встречаю козлов.
Я понял: идёт вымиранье…
И в неувядаемый стих
вложить я обязан морально
всё то, что запомнил о них.
И вот что поведаю свету,
когда просижу до зари:
что ели они… ну, вот эту….
ну как… с кочерыжкой внутри.
За это овечкой цепною
растерзаны сотни козлят
(недаром и брынзу… не помню,
овечки дают иль едят?)
Слезами я всё-таки брызну.
Я памятник делал, но вот
я вижу: ни мрамор, ни брынзу
творенье не переживёт.
Я знаю человека. Для науки
он безусловно ценный экземпляр:
стальная воля, золотые руки,
чугунный лоб и бронзовый загар.
Он подошёл ко мне: «Такое дело…
Вот ты писатель, инженер души.
А у меня любовь перегорела.
Разбито сердце. Как же быть? Реши».
Всё ясно: потерял сопротивленье,
(в виду имею радиодеталь).
А коленвал? Ну точно, скрип в колене.
И на лице оттиснута печаль.
«Нам не узнать бы друг о друге правды, —
я начинаю вкручивать мозги, —
но в книжке трудовой стоят награды
и по служебной лестнице шаги.
У нас образование — в дипломе.
Что значит ум, когда бумажки нет?
И что такое мы с тобою, кроме
того, что отражает документ?
Ты честен? Глянем в проездном билете.
Ты бережлив? Сберкнижку предъяви.
А что любовь… Она в какой анкете?
Ведь ни в какой. Так не было любви!
Твердят: душа. А как с тарифной ставкой?
На душу выдан пропуск, профбилет?
Любой из нас — лишь механизм со справкой.
А ты страдаешь… Оснований нет».
Ещё добавить я хотел, раздобрясь,
что сны хранятся в пачке «Люминал»,
в бутылке — храбрость, в кофеварке — бодрость…
Но занят был, поршня себе менял.