- Мы просто не хотим потерять тебя, милая, - говорила мама. – Мы никогда не смогли бы этого пережить.

Раздались шаги, и я поняла, что отец вышел из кухни и направился на внутренний дворик. В окно я увидела его, стоявшего под очистившимся уже небом, смотрящим на звезды. Мама шмыгала носом, слушая, что говорит Кэсс. Она коротко засмеялась и сказала:

- Ничего, Кассандра, у нас есть время, много времени, ты можешь сказать все, что захочешь, когда будешь готова, мы понимаем.

Я закрыла глаза. Роджерсон. Потемневшие глаза. Неумолимо приближающаяся рука. Звон.

Мама все говорила и говорила, смеялась и плакала, когда я на цыпочках прошла по коридору и вышла на улицу. Я понятия не имела, куда поеду, может быть, к Рине. Я просто завела машину и поехала вперед, где-то поворачивая, и остановилась, наконец, напротив Эпплби. В окне я увидела Коринну, сидевшую на барной стойке с сигаретой в руке, пересчитывающую деньги и складывающую их в кошелек. Бариста пододвинул к ней напиток, и она с улыбкой приняла чашку, откинув волосы с лица, её браслеты перекатились по руке, и я почти могла услышать, как они звякнули.

Когда я вошла, она взглянула на дверь, и ее глаза округлились.

- Боже правый, Кейтлин! – воскликнула она, - Что произошло?

Она соскочила со стойки и подбежала ко мне, осторожно коснулась моей щеки. Но я не могла сказать ни слова, и просто села за один из столиков. Она опустилась рядом и обняла меня, а я положила голову на ее плечо, и Коринна стала легонько укачивать меня, повторяя, что все хорошо, теперь все в порядке.

13 декабря

«То, что произошло, так странно, как будто это даже не…»

14 декабря

«Прошлым вечером кое-что произошло. Роджерсон рассердился на меня, и…»

14 декабря

«Я не знаю, с чего начать, но…»

Это не поможет. Я закрыла дневник и откинулась на подушку, глядя на отблески светофора за окном. С того дня я пыталась облачить произошедшее в слова, но сказать это хотя бы себе, хотя бы мысленно, никак не удавалось. Для родителей, Рины и других объяснение легко вышло складным и правдоподобным: кто-то толкнул меня, когда я выходила из школы, и я налетела на дверной косяк. Правда была тяжелее. Забыть все – этот вариант казался таким простым, но я почему-то боялась. Жизнь, кажется, вошла в привычную колею: мы с Роджерсоном снова ездили по городу, сидели у него дома, я чувствовала, как его пальцы скользят по моим рукам или осторожно ложатся на мой затылок, но, закрывая глаза, я все еще видела лишь его потемневшее лицо, неумолимо приближающуюся руку.

В это время мама все еще была в приподнятом настроении благодаря звонку Кэсс, хотя сестра не перезванивала вот уже две недели, и мама надеялась, что хотя бы на Рождество она услышит голос старшей дочери. Одна лишь призрачная возможность этого сделала каникулы более сносными для всех нас. До звонка сестры мама была слишком занята бесконечными письмами и просмотрами «Скандалов Ламонта», поэтому в доме ничто не напоминало о приближающихся праздниках – не было ни мишуры, ни стопок кулинарных книг на столе, ни даже ёлки. На следующий же день после разговора я, вернувшись домой из школы, застала маму за приготовлениями к празднику: напевая «Silent Night», она кружилась по кухне, одновременно проверяя печенье в духовке и упаковывая подарки.

Как я поняла, Кэсс объяснила немногое и рассказала очень мало, позвонив домой. Она просто уверила нас, что счастлива и сказала, что очень скучает. Что любит свою новую работу. И что надеется на наше понимание. Сестра не дала маме свой номер, что отец объяснил тем, что Кэсс нужно время. Он также предупредил, что на скорый звонок в будущем можно не рассчитывать, но все же мама каждый раз подбегала к телефону, едва заслышав его звонок, и ее лицо словно тускнело, когда она понимала, что на том конце не Кэсс.

- Я не понимаю, почему она не хочет, чтобы мы могли поддерживать связь с ней! – восклицала мама всякий раз, сетуя, что не знает номера сестры. – И она даже не поговорила с Кейтлин.

На самом же деле я была даже рада этому. Я не была готова поговорить с Кэсс прямо сейчас. У меня был секрет, о котором никто не должен был догадаться, но старшая сестра знала меня так хорошо, что мне казалось – даже по телефону она поймет, что со мной что-то не так.

В этот раз у меня не было шрама, напоминавшего о случившемся, но иногда, глядя на Роджерсона, невозмутимо ведущего машину, или лежа в кровати, пытаясь заснуть, я не могла избавиться от преследовавшего меня образа. И, хоть жизни продолжалась своим чередом, ни один из нас ни разу не упомянул о том вечере, и это не давало мне покоя, я словно жила в ожидании того, что он сделает это снова.

***

В последнюю субботу перед Рождеством мама, Боу и я отправились на последнее занятие на курсах фотографии перед каникулами. Мы как раз закончили работать над «серией людей», как называл это Мэттью: на своих фотографиях мы должны были запечатлеть важных для нас людей и через фотографию показать наши с ними отношения. Мама попросила папу попозировать ей возле окна в кабинете, в окружении всех дипломов и наград. Он выглядел смущенно, натянуто улыбался и то убирал руку в карманы, то вынимал их. Впрочем, мама гордилась им и его достижениями, поэтому получившееся фото очень её порадовало. Боу сделала фотографию, на которой они были вместе со Стюартом. Поставив камеру на таймер, они опустили головы, а в момент щелчка затвора резко вскинули их вверх, и так получился кадр, где они выглядели абсолютно сумасшедшими и абсолютно счастливыми: волосы откинуты назад, на лицах безумные улыбки.

На моей фотографии был Роджерсон. Он не хотел сниматься, но с той памятной церемонии награждения был очень нежен и мягок со мной, и я постоянно носила фотоаппарат с собой, чтобы поймать момент. Мне удалось сделать несколько фотографий, но ни одна из них не казалась мне особенной. Но однажды, когда мы направлялись к дому Коринны и Дейва, я отстала на пару шагов и окликнула его. На получившемся снимке Роджерсон не улыбался. Он смотрел прямо в камеру, на лице было написано легкое раздражение, в руке он сжимал ключи от машины. Позади него были видны голые зимние деревья, едва освещенные тусклым солнечным светом. Чуть дальше были видны почтовый ящик и краешек желтого ламборджини Дейва. Роджерсон занимал большую часть фотографии, но холодный пейзаж на заднем фоне идеально ему подходил.

Мэттью, просматривая наши работы, назвал мамину фотографию «обещающей («Вы знаете, что цените в человеке!»)», работу Боу – «поразительно эмоционально». Дойдя до моей, он долго молчал, разглядывая снимок. Затем взглянул на меня.

- Ты знаешь этого человека очень хорошо.

- О, да, - отозвалась я, покраснев. Почему-то, разговаривая с Мэттью, я всякий раз смущалась. Он был ненамного старше и всегда вел себя невероятно дружелюбно: клал руку тебе на плечо, смеялся твоей попытке сострить. Боу говорила, что у него позитивная аура. – Это мой парень.

Мэттью снова опустил взгляд на фото.

- Судя по всему, - сказал он тихо, так, чтобы могла услышать только я, - ты знаешь его чуть лучше, чем ему бы хотелось.

Я тоже посмотрела на снимок, на глаза Роджерсона, вспомнив, какими темными они были. Почти черными от гнева.

- Да, - легким тоном постаралась ответить я. – Наверное.

Когда занятие закончилось, мы с мамой и Боу вышли на улицу. Они собирались отправиться по магазинам на финальный рождественский шопинг, я же ждала Роджерсона. На парковке было слишком холодно, так что я вернулась в холл Центра искусств и встала у окна, чтобы не пропустить машину Роджерсона. Где-то наверху играла ирландская музыка, и были слышны звуки чечетки. Интересно, как готовится к Рождеству Кэсс? Украшает квартиру? Печет печенье? Покупает елку?

- Кейтлин?

Я обернулась и увидела Мэттью, спускавшегося по лестнице в темно-зеленом пальто и сумкой на плече.