- Кейтлин, - Роджерсон быстро оглянулся на дом, затем снова уставился на меня. – Вставай сейчас же.

Я попыталась откатиться от него, но стоило мне лишь попытаться сдвинуться с место, как острая боль пронзила все тело – лицо, пальцы, затылок, руки, кожа, ноги, всё словно загорелось от боли. Даже холодная трава подо мной показалась мне вдруг раскаленным песком. Роджерсон подтолкнул меня носком ботинка в поясницу.

- Давай же, - тихо сказал он. И я вспомнила, как он сказал это в первый раз, открывая дверь машины передо мной: «Давай же».

- Нет, - шепнула я в траву, прижимаясь к ней и пытаясь провалиться сквозь землю.

- Вставай, - сказал Роджерсон немного громче, и в этот раз толчок был чуть сильнее, больше напоминая пинок.

Я подтянула колени к груди и сжалась в комок, закрыв глаза. Из палатки до нас доносились звуки музыки, смех и аплодисменты.

- Поднимайся, Кейтлин! – я прижала колени к груди так сильно, как только могла, сжимая зубы и пытаясь думать о чем-нибудь еще. Вот Коринна, она стоит на пляже в Калифорнии и улыбается голубому небу, а океан шумит позади нее. Или Кэсс, она в Нью-Йорке, сидит возле окна и смотрит на миллион огней за стеклом. И я. На что я похожа…

Я засунула руку в карман жакета, приготовившись к очередной вспышке боли, но вдруг нащупала что-то под пальцами. Песок из песочницы в Коммонс Парке. Ох, Кэсс. Я так по тебе скучаю!

- Кейтлин.

Голос Роджерсона вернул меня к реальности, где он снова и снова дотягивался до меня и пинал, пытаясь заставить меня подняться. Но я лишь сжимала руку в кармане жакета, позволяя крохотным песчинкам впиться в пальцы и молясь, чтобы все поскорее закончилось. Я просто устала. Устала от всего. И чувствовала себя старой ненужной игрушкой. Честно говоря, мне уже было наплевать на все, даже если бы беспокойство было последним, что я бы могла почувствовать в этой жизни.

- Кейтлин, - снова Роджерсон, - я сказал тебе…

Вы знали, что по земле звук доносится раньше, чем по воздуху? Ты просто чувствуешь его. Я почувствовала, как что-то приближается, раньше Роджерсона. И мгновение спустя до моих ушей донеслись поспешные шаги и какой-то шум, затем сбивчивое дыхание и, наконец, голос.

Мама.

- Прекрати! – крикнула она. – Отойди от нее сию же секунду!

- Я не… - начал Роджерсон. Где-то вдалеке раздались сирены полицейских машин. Мой парень отступил на шаг: он тоже их услышал.

- Ты, мерзкий подонок! – мама опустилась на траву возле меня. – Кейтлин, ты слышишь меня?

- Нет, - прохрипела я, не в силах поднять голову.

- Потерпи немного, - ее пальцы пробежали по моей щеке, убирая волосы с лица. – О господи, Кейтлин. О господи!

Я с трудом повернулась к ней, но она больше не смотрела на мое лицо, теперь ее глаза внимательно оглядывали все мое тело, и видели каждый синяк, каждую царапину, старую и новую. Всё.

Роджерсон отступал куда-то, пока мама обнимала меня, словно пытаясь забрать всю мою боль. Сирены звучали громче, и я могла разглядеть синие вспышки света. Хлопали какие-то двери, музыка внезапно прекратилась, и все вдруг замерло.

- Маргарет? – донесся до нас голос Боу. – Что происходит?

- Что случилось? – а это уже папа, вот он бежит к нам, что есть силы. – Кейтлин? Милая, что с тобой?!

- Все закончилось, - ответила мама, больше даже для меня, чем для него, и по ее голосу я поняла, что она плачет. – Все закончилось. Я здесь, милая. Все хорошо.

- Что произошло? – снова спросил папа, но никто не ответил ему. Полицейские вышли из машины, я слышала их голоса и голос Роджерсона, и, собрав последние силы, попыталась подняться, чтобы увидеть его, но безуспешно. Вокруг нас столпились гости, пришедшие на вечеринку, и я прищурилась, чтобы разглядеть все. Вот отец, он говорит с полицейским. А вот и другой полицейский – и возле него Роджерсон, что-то сердито объясняет. Боу плачет на плече Стюарта, они стоят совсем рядом, и мне слышно, как она повторяет: «Я должна была знать, я должна была знать!». А мама все еще обнимает меня, успокаивающе говоря, что все закончилось, все будет в порядке, прямо как в тот день, когда Кэсс нечаянно поранила меня совочком. Я же не в силах даже ответить, что мне жаль, что ей пришлось увидеть все это. Сломлена морально и физически – он забрал у меня все.

Но он – все, что у меня было, все, что я любила!

И, когда я сквозь какую-то пелену увидела, как полицейские уводят Роджерсона, заломив ему руки за спину, я дико рванулась вперед, пытаясь помешать им и не дать ему уйти.

- Кейтлин?

Я перекатилась по подушке, отворачиваясь от широких зеленых холмов за окном. Моя соседка по комнате, Джинджер, страдавшая булимией, стояла в дверях. На ней был комбинезон, волосы она заплела в косы, а за ухом торчал карандаш.

- Что?

- У тебя еще один посетитель, - сказала она, мотнув головой в сторону коридора за дверями. – Везучая же ты.

Я встала с кровати и взяла кофту со спинки стула. Пока я надевала ее на плечи, Джинджер прыгнула на свою кровать и схватила валявшийся на ней сборник кроссвордов. Достав карандаш из-за уха, она лизнула грифель и пролистала книгу в поисках интересного задания.

Завязав волосы в хвост, я вышла в застекленный от пола до потолка с двух сторон коридор. День был солнечным и ярким, и коридор казался какой-то волшебной дорогой, которую люди якобы видят перед смертью. Пройдя по ней, я оказалась… нет, не перед Богом, а перед дверью, за которой была специально отведенная комната, где можно было встречаться с посетителями с воскресенья по среду с трех до пяти.

***

В реабилитационном центре «Эвергрин» я оказалась на следующий же день после вечеринки по случаю Дня дураков. Все произошедшее теперь казалось каким-то размытым пятном и смутными воспоминаниями: темное, мрачное лицо Роджерсона, его злобные выкрики; мамины руки, осторожно обнимающие меня, ее глаза, изучающие синяки, и, наконец, мой собственный крик, моя позорная попытка удержать того, кто причинил мне больше всего боли, того, кого я без памяти любила.

Когда полицейские увели Роджерсона, папа принес меня домой, где я сидела на стуле в кухне, сжав зубы и раскачиваясь из стороны в сторону в попытках унять боль, душевную и физическую. Мама, папа, Стюарт и Боу были в соседней комнате, звонили кому-то, говорили с полицейскими, пытались выяснить, что происходит. Позже я узнала, что миссис Мерчант, наша соседка, случайно выглянула в окно и заметила нас с Роджерсоном. Узнав меня, она немедленно побежала в дом моих родителей, а затем вызвала полицию, эффектно разрушив праздник. Всю ночь палатка пустовала, фунты угощения и все мамины труды не были оценены никем, и все еще стояли здесь, на кухонном подоконнике, разложенные на яркие праздничные тарелки. Когда я уезжала в клинику, кухня все так же была завалена едой и посудой, а машина Роджерсона стояла на прежнем месте. Потом кто-то забрал ее. Может быть, Дейв. Неважно. Одна мысль о том, что машина Роджерсона стоит на нашей улице, пугала меня, как если бы он находился в ней, совсем недалеко от меня. Это не давало мне заснуть, я проигрывала все случившееся в мыслях всю ночь напролет. Раньше я думала, что такое возможно лишь в фильмах, но я ошибалась.

Об «Эвергрине» я слышала и раньше. Мы с Кэсс частенько потешались над клиникой и теми, кто лежит в ней, когда видели рекламу по телевизору. В нашем понимании типичной обитательницей центра была какая-нибудь нарко-зависимая дамочка с огромными кругами под глазами, тощая, как жердь, с сигаретой в одной руке и бутылкой водки в другой. «В «Эвергрине» мы вас не вылечим, но сделаем все, чтобы вы излечились самостоятельно!» - говорил счастливый голос за кадром.

- Эй, Кэсс, - хихикала я, - передай мне зубную пасту.

- Кейтлин, - отвечала она, ее лицо было серьезным и сосредоточенным, - я не могу дать тебе пасту. Но я сделаю все, чтобы ты могла взять ее самостоятельно.