Между прочим, я расспросила ее о Хуберте Поке. Они тоже не общались: Хуберт был школьным товарищем ее мужа, который сейчас живет в Канаде, оттуда и пошло их знакомство.

Завтра великий день. Молись за меня, дорогая Гиза!

Разговор первый

— Вы еще не спали?

— Я только что успел переступить порог.

— Так поздно вернулись?

— Пришлось провожать домой эту вашу приятельницу.

— Должно быть, ухлопали на такси целое состояние.

— Ради вас я готов отдать последний грош!

— Вы отбиваете мой хлеб. Ведь это я собиралась говорить вам комплименты.

— Я очень плохо пел сегодня.

— Напротив, вы пели дивно, прямо заслушаешься. Я забыла обо всем на свете, мне казалось, что мы — как прежде — в Опере.

— Но голос мой — увы! — не тот.

— Он стал богаче.

— Чем же?

— Он стал теплее, естественнее, проникновеннее. Я была совершенно очарована.

— Меня почти не вызывали на «бис».

— Да что вы говорите! Публика была вне себя от восторга, все повскакивали с мест…

— Верно, все так и было, но не сегодня, а в Альберт-Холле и десять лет назад… Тогда пришлось погасить свет на сцене, чтобы публика разошлась.

— Моя подруга тоже без ума от вас.

— Меня не интересует мнение вашей подруги.

— Она вам не нравится?

— Мне нравитесь вы.

— Неисправимый болтун! На сей раз, так и быть, прощаю вам вашу грубую лесть.

— Что это за платье на вас было?

— Из Мюнхена.

— Похоже, наша добропорядочная Гиза заделалась великосветской модницей.

— Чем все-таки вам не понравилась моя подруга?

— Говорю же, что мне понравились вы, в этом платье с вырезом…

— Нечего зубы заговаривать. Отвечайте на вопрос.

— Мне хотелось бы пощадить ваши чувства.

— О, тут я вполне беспристрастна! Паула, правда, несколько полновата, но лицо у нее красивое.

— Красивое? Душа моя, да у нее оплывшая, совершенно бесформенная физиономия!

— Ну, а как вам показались ее ножки?

— Я не присматривался, но, по-моему, они толсты до безобразия.

— Интересно, откуда бы вам это знать, если вы не присматривались?

— На собственном опыте я убедился, что, если у женщины толстые ноги, значит, она непременно «синий чулок». Да это и понятно: когда нельзя показать ноги, женщина выставляет напоказ душу.

— Только не Паула! Она не выставляет напоказ ни ноги, ни душу. Для этого она слишком возвышенная натура.

— В том-то и беда, что ее чересчур высоко заносит.

— Не понимаю, что вы этим хотите сказать.

— Видите ли, ангел мой, музыка для меня — нечто первозданное, как стихия. Вроде моря, к примеру. Я способен часами им любоваться, но когда мне пытаются объяснить, что такое море, я свирепею. По этой же самой причине я всю жизнь сторонился так называемой музыкальной братии. Например, когда ваш супруг после спектакля говорил мне: «Знаешь, Виктор, я мало что смыслю в музыке, но мне понравилось, как ты пел», — то для меня эти его слова значили больше, чем газетная писанина какого-нибудь критика на целую полосу.

— Бела действительно мало смыслил в музыке, бедняга.

— По-моему, именно это и ценно.

— А во время спектакля шуршал пакетиком, доставая конфеты.

— И правильно делал! Зато всякие псевдоценители, невежды, возомнившие себя знатоками, для меня — нож острый.

— Вы намекаете на Паулу?

— Меньше всего мне хотелось бы разрушать ваши иллюзии. И потом, дело не только в ней, виновато, конечно, ее окружение.

— О каком окружении вы говорите?

— Ей ведь не аптекарь достался в мужья.

— Ну да, муж у нее зубной врач.

— С чего это вы взяли?

— Я знала его лично.

— Вы что-то путаете. Ее муж прежде работал в издательстве музыкальной литературы, а теперь в Канаде подвизается на поприще музыкальной критики. Нетрудно представить, что это за тип!

— Что-то я, возможно, и пугаю, но уж зубоврачебное кресло я видела собственными глазами.

— Где вы его видели?

— В бомбоубежище. Доктор Каус притащил его туда на своем горбу и берег пуще собственной жизни. Да, вспомнила! Это кресло и по сей день в целости и сохранности.

— Вот как! И где же оно хранится?

— У Паулы. Точнее говоря, у врачихи, которой Паула сдает внаем зубоврачебный кабинет. Я сама его видела там, кресло это.

— Ну и наплевать на него! Не все ли равно, кем был муж Паулы?

— Не согласна с вами.

— Вполне вероятно, что этот зубодер вообще тут ни при чем. С таким же успехом она могла усвоить эти свои суждения от любого другого.

— Какие суждения?

— Вернее сказать, теории.

— Что еще за теории?

— Совершенно нелепые теории о природе музыки.

— Что же все-таки говорила Паула?

— Бог ее знает! Такую чушь обычно в одно ухо впускаешь, в другое выпускаешь.

— Все же мне хотелось бы знать.

— Объясняла мне музыку Вагнера. «Мейстерзингеры», видите ли, навевают покой; когда слышишь их, все горести уходят прочь.

— Интере-есно!

— Да полно вам! Эти банальности единственно тем и интересны, что с равным успехом можно утверждать и нечто прямо противоположное. Взять, к примеру, ее высказывание о бесплотности музыки.

— Это подлинные ее слова?

— Ну, не мои же!

— А по-вашему, это не верно?

— Верно… С точки зрения невежды. Так же верно, что бесплотен воздух для бескрылых тварей. Но птица знает, что нет опоры более надежной, чем воздух.

— И когда это Паула успела вам сказать?

— Сегодня вечером.

— Я спрашиваю, когда именно. За ужином этой темы не касались, по дороге из Пештэржебета — тоже…

— В такси, пока я провожал ее домой.

— На такси до ее дома полторы минуты.

— Мы задержались в машине.

— И надолго?

— Порядочно. Водитель раз пять оглядывался на нас.

— Не узнаю Паулу! Меня она заверяла, будто бы совершенно не разбирается в музыке.

— Она и вправду совершенно не разбирается.

— И никогда на этот счет не высказывалась.

— Перед вами не высказывалась.

— Выходит, только перед вами? Но почему?

— Не хочу, чтобы вы разочаровались в своей приятельнице.

— Она кокетничала с вами?

— Кокетством меня не проймешь.

— Но пыталась кокетничать?

— Со мной все попытки бесполезны.

— Спокойной ночи.

— Как, уже? Почему это вы вдруг решили оборвать разговор?

— Совершенно засыпаю.

— Но я должен сказать вам нечто важное.

— Догадываюсь, что именно.

— Что же?

— Что на других женщин вам и смотреть не хочется.

— Вот и не угадали.

— Давайте отложим этот разговор на завтра.

— Но почему же?

— У меня глаза слипаются.

— Спокойной ночи, любовь моя единственная!

Второй телефонный разговор

— Я не разбудила тебя?

— Что ты! Лежу без света, а сна — ни в одном глазу. Ломаю голову и не знаю, на что решиться.

— А в чем дело?

— Да вот… не знаю, то ли сказать тебе, то ли промолчать.

— Это касается Виктора?

— Ты не обидишься, если я откровенно выскажу свое мнение?

— Надо понимать, он тебе не понравился?

— Как о певце я о нем судить не могу, но чисто по-человечески… Прости, это — чудовище!

— Я ведь заранее тебя предупредила, что он шумлив, назойлив и манеры его оставляют желать лучшего…

— Будь он только шумлив, это бы еще полбеды!

— Так что же он натворил?

— Сказать, что именно? Нет, язык не поворачивается!

— Неужели так ужасно?

— Расскажи мне прежде, что он собой представляет как человек? Что у него за душой? И вообще, ты давно с ним знакома?

— Я знала его еще до замужества.

— А если подробнее? Как ты с ним познакомилась?

— Я тогда училась на первом курсе по классу пения, а он был выпускником политехнического института, без пяти минут инженер.

— Странно как-то.

— Что же тут странного?