– Скребись, скребись, Иешуа, – приговаривал Сами, – пользуйся трофейными дарами.

Иешуа громко сопел носом, и его лицо светилось, как у ребёнка, которому только что подарили велосипед.

– Давай, давай! – подгонял его Бенци, опасаясь, что Иешуа простоит под гильзой слишком много времени, и тогда воды на всех не хватит.

– Ну, что ты всё живот трёшь? В уши пробирайся! Пальцем! Ну да, не танковым же шомполом… Господи, какой в твоих ушах скрип? И в ноздри тоже!.. В нос говорю…Тоже… Тоже пальцем… Только другим… Постарел ты на войне… Вон как с тебя песок сыплется!..

Потом под гильзу встал Ицхак, а на ящик – Давид. В отделении он был самым молодым.

– Ночью мне снилась кошка с котятами, – сообщил Давид. – К чему бы это?

– К миру! – не задумываясь, ответил Ицхак. В Ашкелоне у него осталась жена и трое детей. – Сейчас бы тебе самый раз жениться!..

– А не рано? – усомнился Давид.

– В самый раз! В Писании сказано: «Время на танки взбираться, и время на…»

Леон заметил: «Женщины – это жизнь!..»

Ицхак, протерев глаза, сказал:

– Жизнь – она разная… Ночью иная, нежели днём, а на улице Алленби иная, нежели здесь, в песках, а если на самом деле вдуматься, то жизнь – это когда ты дома, и нет войны…

А потом, подсохнув, ребята возвратились в траншею, чтобы немного перекусить, и лишь Давид остался сидеть на мешках с песком, которые укрепляли выступы траншеи. Судя по направлению его взгляда, внимание Давида привлекло повисшее над каналом белое облачко.

– Ты чего там? – спросил из траншеи Леон.

– Думаю…

– О женщинах?

– Не знаю я никаких женщин…

– Тогда и думать не о чём!

– Врёшь! – улыбнулся Давид и, вдруг привстав и сладко потянувшись, крикнул в тишину пустыни: «До-мо-о-ой!.. Х-о-о-чу до-мо-о-ой!..»

Не мешкая, пустыня ответила глухим усталым эхом: «мо-ой, о-о-ой!..», а со стороны канала раздался одинокий сухой щелчок. Неестественно качнувшись, Давид, вдруг медленно изогнулся и повалился в траншею.

«Ты что это?», – едва успев подхватить безвольное тело на руки, вскрикнул Леон.

Недвижный Давид лежал на спине и смотрел большими странными глазами.

«Ты что?», – погасшим голосом повторил Леон, но внезапно лицо Давида изменилось настолько, что казалось, будто лицо не его.

Возле остывающего тела лежал автомат. Он, как и сам Давид, тоже казался омертвелым.

Кто-то прикрыл Давиду глаза и, оторвав рукав гимнастёрки, подвязал им подбородок.

Позже Ицхак спросил;

– Капитан, помнишь, что сказал Иов?

– Иов сказал много чего…

– «Бог дал, Бог взял», – сказал Иов.

– Да, Иов сказал и это тоже….

– А ещё он сказал: «Неужели доброе будем принимать от Бога, а злого не будем принимать?»

– Да, Иов и так сказал.

– Ну, вот, – подсказал Ицхак, – Куда же нам от зла?..

Автобусы компании «Эгед»…

Домой!..

«Устояли!» – думали те, у кого голова осталась целой…

Измождённое от усталости лицо генерала Элазара.

Митле…Бирт-Маде…Рефидим…

Пустыня… Ящерицы… Пыль…

Свесив на грудь головы, люди пытались уснуть…

В голове шумело: «Спать!.. Господи, можно, наконец-то, поспать!..»

Не спалось…

Запылённые окна автобуса…

Облака, похожие на выпущенные из разодранной перины бесформенные клочья пуха…

Теперь уже всё!

Мы выстояли…

Мы отстояли…

Можно поспать…

Не спалось…

Думалось…

Теперь уже всё!

Позади тревожные вести с Голанских высот…

Позади и разное другое…

Линия Бар-Лев…

Грохот, огонь…

Дым, пепел…

Друзья, оставленные в песчаных могилах, и друзья, сгоревшие в танках…

Отчаянная атака на Суэц…

А впереди? Что впереди?

Судьба…Как будет угодно ей…Пусть…

Только бы не повторились могилы, траншеи, атаки…

Возвратится трёп политических партий…

Отыщут друг друга те, кто отложил свои свадьбы…

Оживёт криминальный мир…

Закружится хоровод торговых сделок…

Возобновится звон бокалов и рюмок в ночных барах.…

Прошлому можно помахать рукой, или двумя руками, в случае, если остались обе…

А чем машут будущему?

Научусь завязывать галстук.

Буду спать в своей кровати.

Вернётся запах травы…

Эйлат… Прогулки на пароходе…

Вернёмся на базу, сдадим автоматы и тогда…

Тогда что?

Не знаю…

Как-то в третьем классе, девчонка назвала меня ослом…

Почему пауки не запутываются в собственной паутине?

Не знаю…

Теперь я не осёл, а капитан армии обороны Израиля…

А Мессия придёт?

Не знаю…

Может, теперь я стал бараном?

Мы выстояли…

Я смогу перед сном принять ванну?

Почему люди иногда, словно нелюди?

Буду спать в своей постели!

Почему дни сменяются ночами, а зной – холодами?

Что предпочтительнее: ощущать себя обманутым или обманщиком?

О чём напишут в газетах завтра?

Что если оказаться в австрийских Альпах или на крыше резиденции Папы Римского?

Как терять, не страдая?

Надо бы остановить автобус и помочиться на проклятую пустыню?

Нельзя – погибшие не поймут…

– Как думаешь, – спросил я у сидящего рядом майора, – после всего Этого, партия «Авода» власть удержит?

Майор ответил:

– Сказать «да» – глупо, а сказать «нет» – ещё глупее…

– Это не ответ!..

По губам майора скользнула улыбка, а глаза наполнились тревогой.

– И всё же? – настаивал я.

– Наша демократия, – сказал майор, – даст возможность проявить на выборах выборов своё безумие…

…Открыв глаза, полковник тихо вздохнул, послушал тишину. За окном, едва заметно покачиваясь, уходил дневной свет. «Свет приходит ниоткуда и уходит в никуда, а вот люди…» – полковник подумал о погибшем под Суэцом Давиде; в памяти всплыла фраза из какой-то книги: «О войне имеют право рассказывать только павшие – они прошли её до конца. Но их-то как раз и заставили умолкнуть навеки». Полковник вздохнул снова. На этот раз тяжело, протяжно. Память…Полковник любил свою память, вернее, он её уважал, а ещё вернее, боялся её, потому что порой она имела обыкновение возвращаться непредсказуемой, словно морская волна, от которой ждёшь, что она выбросит на берег обронённый в воду мяч, а, вместо него, она кидает к твоим ногам склизкое, безликое тело медузы.

«Ещё не завтра…» – облегчённо вздохнул полковник.

Тишина.

На небо лёг тонкий слой фиолетовой краски.

Сверкнули первые звёзды.

На окне отражение недоумённого лица.

Громкий стук сердца.

Мерзкая боль в затылке.

Полковник вспомнил, как на тридцатый день после гибели Давида, ребята из его взвода пришли на кладбище, и мать Давида внимательно прислушивалась к тому, что люди говорили об её сыне, а потом вдруг стала кричать, чтобы ей вернули сына не святого, а живого.

Полковник вскинулся на кресле – память высветила слова Эйда: «Если от нас отворачиваются живые, то пускай хотя бы мёртвые остаются с нами…»

«Мёртвые остаются…» – подумал полковник и, закрыв глаза, вновь задремал…

…Пустыня. Солнце выжигало глаза. Капитан Шац бродил по пустыне и искал. Бродил-бродил, искал-искал. Вдруг отыскал.

«Поднимайся, Давид!» – тихо просил капитан Шац, но Давид – разорванные мышцы, раздробленные кости, синий нос, белый лоб – не поднимался. Амир Шац лёг рядом, губы к бескровному уху приблизил и шёпотом спросил: «Разве ты больше не с нами?»

Годы идут, идут…Много лет…

В комнате полковник Шац.

Сметая всё на своём пути, по комнате, грохоча тяжёлыми гусеницами, мечется огромный танк.

– Как дела, полковник? – над башней голова генерала Шарона.

– Дела? – не понимает полковник.

Голова генерала поворачивается то влево, то вправо, а широко раскрытый рот призывно требует: «НАДО!.. НАДО ОЧЕНЬ!..»

– Когда? – коротко спрашивает полковник.

– Завтра! – также коротко отвечает генерал.