Но её никто и нигде не ждёт.

Громадина волна, перед которой ничто не устоит, не знает, зачем она появилась на свет.

И вот она, громадная, и вот она, гривастая и в ярости бессильная, нависла над скалой. Мгновенье! И обрушится всей своей мощью на камни, и… только вспыхнувшие в лучах солнца брызги напомнят: была она громадная, могучая волна.

Поэт кончил читать. Все молчали, захваченные страстным чтением.

Изгину жаль волну, так зря растратившую свою огромную силу. Но вот какая-то смутная, необъяснимая тревога охватила старика, вытеснила все его повседневные маленькие заботы. Эта тревога молнией вошла в голову старика, стала стучать в виски, с настойчивостью дятла, добирающегося до личинки короеда. Только заметили односельчане: с тех пор уже не поэт искал встречи со сказителем, а старый человек шёл к поэту и торопился выложить всё, что слышал от разных сказителей за свою долгую жизнь. И рассказывал до тех пор, пока неутомимый молодой человек не сдавался:

— Аткычх, передохнём.

…И вот стоит поэт перед стариком, высокий, обветренный, как и все нивхи, с живыми, на редкость большими глазами, окаймлёнными чёрными ресницами. Брови — вразлёт, как ястребиные крылья, тонкие, цвета клюквы, губы. Худощавое лицо живо откликалось на окружающее.

— Работайте, работайте, — мягко сказал поэт. Чувствовалось, что он смущён, пришёл и помешал людям. — Мы с Латуном просто хотели посмотреть, как вы работаете.

Изгин обрадовался молодым людям: им тоже интересно, что говорит старый человек.

— Присаживайтесь, нгафкка, — обратился Изгин к поэту. — И ты присаживайся, бригадир, — сказал Латуну.

— Раз уж сошлись вместе профессор, поэт и сказитель, надо говорить о том, что всем интересно, — сказал Изгин, лукаво прищурив и без того узкие глаза.

«Сейчас что-нибудь расскажет», — будто неожиданной приятной находке обрадовался поэт.

— Вы, конечно, слышали, что среднее течение нашего залива называется Харнги-ру. Но не знаете, откуда взялось это название. — Старик обвёл собеседников испытующим взглядом.

Когда Изгин сказал, что среднее течение залива Чайво у пролива носит название Харнги-ру, профессор удивлённо глянул на старика. Смотрел с нескрываемым любопытством. Совсем как подросток, которого посвящают в тайны охоты. А потом на его блеклые от старости глаза опустилось сомнение.

Харнги-ру… Харнги-ру… Пожалуй, никто в посёлке не задумывается над тем, почему среднее течение у пролива называтся Харнги-ру. Называется так, и всё. И никому нет дела до происхождения этого названия.

Харнги-ру — Озеро гагары. На заливе — и вдруг озеро! Разве может быть такое?

…Очень давно юному Изгину дед (память о нём добрая) рассказал, откуда взялось это странное и загадочное название.

Длинный, сплошь покрытый кедровым стлаником и низкорослым ольшаником остров, что лежит посредине залива Чайво, некогда был намного шире, чем сейчас. А на том острове — озеро.

Как-то гагары пролетали над заливом и нашли этот остров с озером. Озеро удобное: залив под боком, за пищей далеко лететь не надо.

И поселились гагары на этом озере. Свили гнёзда. Кормят детёнышей живой рыбой. Очень обильно кормят: рыба рядом, сама лезет в клюв.

Детёныши растут сытые, ленивые. Лежат себе в тёплых гнёздах и только раскрывают рты, чтобы принять рыбу от родителей. Ни летать не хотят, ни ходить. Так отлежали ноги, что и по сей день не разгибаются. Потому гагары и не умеют ходить по твёрдому. А ведь другая птица и по воздуху летит, и по земле ходит.

Развелось гагар в озере больше, чем комаров в тайге. Они пожрали всю мелкую рыбу в заливе. Старые рыбы забеспокоились — их роду приходит конец. Обратились они со своим горем к хозяину моря Тол-ызнгу.

Приплыл Тол-ызнг к острову. Говорит гагарам:

— Птицы вы, птицы! Вы наделены крыльями — расстояния вам нипочём. Вы наделены умением плавать на воде и под водой — шторма вам не страшны. Пищу добыть вам ничего не стоит. Поселитесь снова в отдалённых озёрах.

А гагары тянут шею, чтобы через прибрежные бугры увидеть Тол-ызнга. И вытянулась шея у гагар длинная-длинная.

Тол-ызнг снова обращается к гагарам:

— Птицы вы, птицы!..

А гагары издеваются над ним:

— А-а, а, а-а!

Знают, что Тол-ызнг не достанет их. Он только в море хозяин. Через берег он не страшен гагарам.

Разгневался Тол-ызнг. Поднял в море страшную бурю. Волны набросились на берег острова, ударили в склоны побережных бугров. И вскоре разрушили узкий перешеек, что отделял озеро от залива.

Ещё дед Изгина видел маленькую бухточку, врезанную в остров, — всё, что осталось от озера.

А теперь и бухты нет — прямой, круто обрывающийся к волнам берег.

Гагары разлетелись кто куда.

А море продолжает гневаться и по сей день — всё рушит и рушит берега…

Изгин умолк. Но будто видел: над обрывом в молчаливом крике нависли крючковатые, как пальцы стариков, оголённые корни. Им не за что ухватиться. И валятся, валятся в море деревья и кусты.

Исчезло озеро Харнги-ру. Исчезло много прибрежных дюн. Всё рушится. Всё исчезает. Исчезнувшее забывается. Ничто не вечно. Вечно только время.

Изгину взгрустнулось от этих невесёлых мыслей. Он шевельнул ногой. По склону дюны побежала струйка песка. И вот уже ручей низвергается вниз, к воде. Волны подхватывают песок, и течение выносит его в залив. Пройдёт немного лет, и не станет дюны, на которой сидит Изгин. Да и сам Изгин скоро умрёт.

Грустно и печально старику. Но тут взглянул на собеседника, встрепенулся: профессор и поэт торопливо записывали в тетради его слова, слова старого охотника и сказителя. Цепочка за цепочкой легли волны на чистые листы. Вечные волны.

И старик подумал: вечна и жизнь. Она живёт, передаваясь из поколения в поколение.

Через полмесяца поэт уехал домой в областной город. С наступлением перелёта птиц в сторону полудня уехал и профессор.

И остался старый сказитель один. Наедине со своими мыслями и настроением…

Прошлое лето было большой радостью в одинокой, ничем не приметной жизни Изгина. Он лелеял надежду на его повторение. Но не приезжал ни профессор, ни поэт. Говорили, что поэт уехал в Москву. Надолго.

Теперь Изгин целыми днями чинил лодку и сети, это занятие стало его повседневной радостью. Хоть старый Изгин, но он остался охотником и рыбаком. За свою долгую жизнь он хорошо изучил нрав залива.

Кто лучше всех в селении определяет течение? А оно изменчивое. Некоторые бригадиры прямо на рулевых вёслах делают маленькие царапины — отмечают дни большой и малой воды. А Изгина увези хоть куда, продержи его там сколько угодно времени, вернётся к родному заливу, взглянет на его лицо и скажет: сегодня третий день большой одинарной воды, через неделю будет двойная вода.

А знать воду ой как надо! В большую воду за сутки один длинный прилив и такой же длинный отлив. А в двойную — косы не успевают обнажиться, как тут же вновь заливаются приливной волной. На восточном побережье Сахалина рыбачут в двойную воду два раза, в большую — один. В переходный период между двумя водами первый отлив еле намечается. Но при расторопности можно сделать замёт. Иногда во время подходов сельди и в толчок притоняют большие уловы. Но кое-кто по неопытности «зевает» этот миг.

Как-то вышел Изгин на берег, взглянул на залив и заметил: через полчаса вода слегка отхлынет. Но никто и не собирался на рыбалку. Изгин торопливо направился к Латуну, бригадиру молодёжной бригады. Застал у него многих рыбаков. Собрались у бригадира и с самым беспечным видом о чём-то говорят. Латун гостеприимно поднялся навстречу старику и предложил стул. Старик прошёл мимо высокого неудобного стула, сел у стены на пол, накрест подогнув под себя ноги, хитро прищурив щёлки-глазки, сказал: