— Уже май месяц, а медведь всё ещё спит в берлоге. А осенью он удивится: «Что-то произошло в природе — лето на месяц стало короче».

Молодые рыбаки поняли намёк.

— Что вы говорите, дедушка! Толчок будет завтра, — уверенно сказал Латун.

— У человека есть слабость: когда он разучится делать своё дело, начинает поучать других. — Это сказал Залгин, редкий среди нивхов грубиян, не признающий разницы ни в возрасте, ни в положении. Товарищи не любили его за это, но держали в бригаде: работал как нартовая собака.

Вокруг раздалось: «Ш-ш-ш-ш». Это на Залгина. А Изгин надел потрёпанную оленью шапку и гордо вышел. Через час молодые рыбаки стояли на берегу — тянул слабый отлив. Рыбки, резвясь, выпрыгивали из воды и, сверкнув жирными брюшками, возвращались в родную стихию. Рыбаки оживлённо говорили о чём-то, резко жестикулировали. Всё это Изгин видел из окна своего дома. А поздно вечером, когда рыбаки вернулись с рыбалки, использовав только один отлив, мимо прошёл старик Изгин. Он шагал с независимым видом: руки заложены за спину, голова запрокинута, будто старая шапка вдруг настолько отяжелела, что оттягивала её назад.

— Дедушка, — донёсся до него виноватый голос Залгина.

Изгин даже не обернулся.

— Дедушка, а дедушка! — слышится глухой, хриплый голос.

Это обращается уже бригадир. Ну что ж. Ему можно ответить.

Молодые рыбаки окружили старика.

— Дедушка, бригада просит извинить Залгина. — Это сказал бригадир.

— И ещё, дедушка, я уже третий сезон бригадиром, а нет-нет да и ошибусь с этим проклятым течением. Научите меня совсем не ошибаться.

Изгин внимательно посмотрел на Латуна, потом перевёл суровый взгляд на Залгина, стоявшего с опущенной головой. Видно, здорово ему досталось от друзей. Старик глубоко и спокойно вздохнул. Примирение состоялось. Кто теперь посмеет сказать, что Изгин никому не нужен! Человек — он всегда людям нужен. Пусть он будет инвалидом или глубоким старцем — он нужен людям.

Напротив дома Изгина — тонь. Её так и называют — Изгинская. Когда здесь мечут невод, старик выходит из своего жилища, становится около питчика, который с помощью деревянного кола регулирует замёт и натяжение невода, и вслух даёт оценку замету. А увидев, как прибрежной струёй выносит начало невода, кричит:

— Смотрите, люди! Бригадир выставил пузо! Видно, слишком много рыбы вошло в невод. Видно, не под силу бригаде притонить его. И бригадир, жалеючи людей, загородил рыбе вход в невод!

Питчик пробежками пытается исправить оплошность бригадира, но замёт, считай, пропал.

Изгина недолюбливали за его острый язык и старческую настырность. Но он относился к той категории людей, которые всегда бывают правы. И потому его уважали. Колхозное начальство считалось с его мнением, но решило, что будет лучше, если держаться от него подальше: уж очень откровенно говорит Изгин о самых неприятных вещах в работе и поведении членов правления и председателя колхоза. Рядовые же колхозники поддерживали его — пусть говорит.

Но с годами боевой дух старика истощался. А последнюю зиму он пережил с трудом. Почти не вставал с постели. Мучил старый, как он сам, недуг — ревматизм. А тут ещё заболел воспалением лёгких и чуть не ушёл в Млых-во — селение усопших. Поднялся только весной. Летом мало общался с сородичами. Лишь изредка спрашивал: не слышно, приедет ли нынче поэт?

По селению уже не ходили его остроты. Не докучал бригадирам своими замечаниями…

— Угомонился, — говорили одни.

— Как бы нынче не того… — шептали другие.

Вот уже третий год колхоз застраивается новыми домами. Посеревшие от времени старые избы были возведены ещё руками Изгина и его сверстников. Они отслужили своё, и колхоз построил новый посёлок чуть выше прежнего. Старые же дома разобрали на нё — амбары для хранения юколы.

Нынче летом последние семьи въехали в новые дома. Изгин же ни в какую не соглашался покинуть своё старое жильё. Его дом теперь стоял оторванно от пахнущих смолой коттеджей. Колхоз слегка починил жилище старика. На этом от него отстали.

Последнее лето Изгин отдавался своим давним желаниям. А эти желания, как больные птицы, не улетали далеко. В мае он ждал наступления июня — месяца хода горбуши. В июне с нетерпением ожидал хода кеты, который бывает в конце августа. Он заготовил много юколы и всё роздал сородичам. Односельчане удивлялись его беспечности: себе-то не оставил…

И опять по селу пополз шёпот:

— Пожалуй, нынче он того…

С особым нетерпением старик ждал наступления зимы. Бывает такое. Справится человек со своими насущными делами и однажды ловит себя на мысли: дела поменьше и не очень важные закончены, а главное, большое ещё далеко впереди. Сделать бы его сейчас, да нельзя — не время. Остаётся одно — мучить себя изнурительным ожиданием.

Изгин уже давно закончил приготовления к зиме. И теперь скучал от нечего делать и ругал себя за его непоспешность. Старик открывал дверь. Та выводила скрипучую песню, которая вползала в его душу и тяжёлой печалью растекалась в ней. Открывалась дверь и вместе со светом в глаза лезли старые, никому не нужные лодки. Их даже на дрова никто не порубит. Пропитанные насквозь солью, они способны только тлеть, испуская едкий дым.

А ведь когда-то и их водили пузатые и деловитые мотодоры. Наполненные живой сельдью, они важно подходили к приплоткам, где их радостно встречали сортировщицы и шумная ребятня. Когда-то и с ними заигрывали волны, плескались вокруг них и играючи прикасались к ним щёчками.

А теперь они, никому не нужные, забытые, лежат на берегу. Лишь ветер навещает их, пролезает сквозь щели, равнодушно гудит в пробоинах и улетает по своим, только ему известным делам. Да дождь, видя их беспомощность, злорадно пляшет по открытым днищам. Старику жалко их, и его глаза покрываются голубовато-белесой плёнкой грусти. Старик старается не глядеть на лодки, у порога звучно сморкается и мучительно думает: чем бы сегодня заняться?

Потоптавшись минуту в нерешительности, не спеша поворачивается и, сутуло пригнувшись, влезает в низкую дверь. Медленно проходит в наполненную сумраком комнату. И начинает переставлять прочные сиденья — чурки от лиственницы — от стены к нарам, потом от нар переносит в угол, где грудится всякий хлам: дырявый брезентовый дождевик, заплатанная ватная телогрейка, грязное бельё. Валко ступает в сторону, примеривается, снова хватает чурку, несёт в передний угол и ставит к свежевыскобленному пыршу — обеденному столу на коротких, с рукоятку ножа, ножках.

Эта странная для постороннего глаза привычка появилась у него давно, когда Изгин вошёл в рыболовецкую артель и закрепился на месте.

До времени пускания корня Изгин прожил как и все нивхи: год у него был строго разбит на сезоны. Когда солнце при своём заходе делает самый длинный в году шаг — это сезон лова горбуши. Многотысячные стаи лосося идут из моря в реки на нерест. И человек выезжает на облюбованное ещё предками урочище и заготовляет нежную юколу.

Когда деревья и травы остановят свой буйный рост и, отдав земле своё наследство, устало отдыхают, из моря прёт старший брат лососей — кета. И человек срывается за косяком рыбы в новые места.

Но вот пришли холода. По утрам гулко гремит подмёрзшая земля, уверенно и обильно падает первый, уже «настоящий» зимний снег, которому суждено растаять весной последним. Бодрящий воздух, мягкое поскрипывание ещё не схваченного морозом снега тревожат сердце. Человек чувствует, как он наливается новой силой. Притихает на какое-то мгновение. Потом вдруг заволнуется, заспешит. И переезжает всей семьёй с оголённого побережья моря в тул-во — зимнее стойбище, — где под защитой тайги не страшен никакой буран. Зима долгая-долгая. Но вот солнце стронулось с самого короткого дня. Месяца через два мужчины заканчивают сезон охоты на соболя и вскоре переезжают в кэт-во — в летнее стойбище — и открывают сезон охоты на морского зверя во льдах.