— Ох, несчастный! Как жаль!

И она садится к пианино, играет и поет какой-нибудь свой псалом, и благостный голос так переполняет комнату, что начинают дрожать стены. Кажется, она не замолчит никогда. Отец сначала шуршит газетой, но без пользы дела, тогда он откладывает чтение и просит:

— Мария, ради всего святого, замолчи!

Пение обрывается, она опускает голову, смотрит на клавиши и лепечет:

— Но Магнус…

Отца снедают угрызения совести, но вынести ее пение он не может. И я не могу. Я стою в дверях, не зная, уйти или остаться, и думаю: зачем он выбрал ее? Этого я никак не могу понять; они никогда не прикасаются друг к другу, но она рассказывала мне о юноше с сильными руками и спиной, выпуклой почти как горб. Каждый день, когда она шла к Сёндергате, чтобы занять место за прилавком "Одежда и конфекция Иенсена", он выныривал на велосипеде из дождя или солнца. Он проезжал мимо нее на перекрестке, где Врангбэквей пересекает аллею Мёллехус, и никогда ничего не говорил, просто проезжал мимо и возвращался, и снова проезжал, а она старалась смотреть в землю прямо перед собой. Но он не отступал. Чтобы поймать ее взгляд, парень выделывал пируэты на велосипеде. Он фигурял как мог: вставал одной ногой на педали, вытянув другую вперед, как на старых цирковых открытках; приседал с одной стороны, засунув правую ногу под раму; вставал на сиденье ногами, выгнувшись дугой и держась руками за руль, или ложился на сиденье, стоя коленями на багажнике, и в такой позе отпускал руль. Все это он проделывал с самым серьезным видом, и под конец она не выдержала и захохотала. Тогда он, довольный, несмело улыбнулся. Ему было двадцать, на год меньше, чем ей, и он еще не имел права жениться. Но он испросил разрешения у короля, потому что не мог ждать.

"Мы, Кристиан X, король Дании и Исландии, сим дозволяем подмастерью столяра Магнусу Могенсену, рожденному 13.3.1889 во Врангбэке, не достигнув совершеннолетия, взять на себя заботу о собственности и обеспечении и взять в жены торговку Ингер Марию Оэн, рожденную 25.5.1888 в Бангсбустранде" — написано было в бумаге, которую он получил. Теперь она хранится у меня. Она лежит в черной коробочке вместе со свидетельством о смерти; когда я, вспоминая прошлое, пытаюсь представить себе отца, у меня перед глазами также часто встает юный велосипедист, которого я не знала, с неподвижным серьезным лицом вцепившийся в руль, как и тот человек, кто в детстве был моим отцом, или тот столяр-пенсионер, что доживал свои дни в профсоюзном доме призрения на Клевервей, 4.

В сыром свете июльского утра мы с Еспером стоим на самом острие мола и следим за тем, как корабль из Лесе маневрирует среди маяков и швартуется там, где старый сухогруз делит акваторию надвое. Несколько дней шел дождь и дул ветер, а сегодня воскресенье и светит солнце. В такую рань еще холодно, бетон мокрый, а воздух влажный и стоячий. На море крупная зыбь, и корабль из Лесё то поднимается высоко между огнями, то опускается, пока не встает ровно у причала. Хорошо, что я не на корабле; меня бы наверняка укачало, и я бы висела, перегнувшись за борт, и меня бы выворачивало в зеленую воду.

Море от края до края придавило туманом: только торчат, как воткнутые в подушечку иглы, мачты рыбачьих шхун, возвращающихся домой после трудного ненастного дня на отмелях севернее Скагена. Еспер с огромной радостью остался бы посмотреть, как они будут заходить в гавань, тут есть на что полюбоваться: как они прорезают туман и вдруг возникают в солнечном круге. Но отец плывет из Лесё, поэтому мы и встали в такую рань, хотя каникулы. Мы идем по молу в направлении обеих пристаней — для рыбацких посудин и для пассажирских кораблей, и ноги снизу преют в резиновых сапогах, а выше колен стынут, и я чувствую, что покрываюсь гусиной кожей, и это мне нравится.

Мы торопимся, чтобы дойти, пока не спустят трап. Мы думали поприветствовать отца с мола, но он не из тех, кто на глазах посторонних станет махать вам руками, исключений тут он не делал. Хотя людей в этот час в гавани почти не было. Я заметила только бродяжку Ханса, который ночует в лодочном сарае, и двоих рыбаков: они сидели на корточках на пирсе рядом со своей лодкой, чинили сеть, разговаривали и курили. Дым расплывался в синем небе, а голоса далеко разносились в утренней тишине. Мы ясно слышали их: они говорили на таком дремучем диалекте, что, если бы я не вслушалась, то приняла бы его за английский язык; и я прищурилась и представила себе, что это я во сне в книжке гуляю вдоль берега в другой стране, на противоположной стороне океана. На секунду такое ощущение возникло, а потом пропало. Я скакала вниз по бетонным плитам, а Еспер перепрыгивал с одного покрытого водой камня на внешней стороне мола на другой; там было так глубоко, что спокойно проходили огромные корабли, и если б Еспер оступился, то мог бы утонуть.

— Хватит тебе, — сказала я. — Иди сюда. Надо поторапливаться, а то опоздаем.

— Так тоже быстро, — откликнулся Еспер. — Я почти лечу! — крикнул он, перескакивая с одного торчащего камня на другой. Он прыгнул, но, отталкиваясь, наступил в лужу дегтя, и сапог прилип, а Еспер действительно взлетел и спикировал головой в мутную воду.

Выглядело все это странно: одна нога в сапоге, вторая — в носке, они торчат какое-то мгновение в воздухе, потом исчезают, набегает волна, она выравнивает воду над ними, потом выходит пузырь и лопается. И тишина.

Полная тишина. Рыбаки замолчали, они просто сидели на корточках и смотрели в небо, чайки летали беззвучно, будто за голубым стеклом, а корабль из Лесе заглушил мотор. Тишина росла, давила мне на грудь, выдавливая из легких воздух, так что он заполнил глотку, и мне пришлось разинуть рот и завопить:

— Еспер!

Я как могла быстро скатилась с бетонных плит на камни; я дышала по-собачьи, не в силах управлять ни дыханием, ни телом; в груди ухал насос, и рот не закрывался. Внизу я выдернула сапог из дегтя и замахала им, видно, надеясь, что Еспер сейчас же вынырнет за сапогом. Но Еспера не было. Я легла на крайние камни и стала вглядываться в воду, и тут прямо возле моего лица высунулась рука с длинными волнистыми пальцами и попыталась уцепить меня. Это был Данцигман. Меня снова затрясло, дыхание опять сбилось, содранное горло казалось сплошной раной. Я отвернулась, потом снова повернулась и посмотрела на воду. Рука торчала. Теперь пальцы были сжаты.

— Еспер!

Я отшвырнула сапог и ринулась вперед. Камни вгрызлись в колени и грудь, это было больно, потому что за последний год я сильно раздалась сверху, и что было прежде гладким, теперь стало мякотью. Я выбралась на самый край и держалась, сжимая камень бедрами с такой силой, что могла бы стереть его в порошок, а он шкарябал меня там, где у меня все самое нежное. Я задержала дыхание и опустилась под воду до пояса. Сначала глаза были зажмурены, но потом я открыла их и увидела его лицо. Зеленое, с глазами навыкате и полоской рта. Я не знала, видит ли он меня, но подумала, что мог бы увидеть и хотя бы разжать руку. А так мне пришлось самой вцепиться в него обеими руками. Я была сильная, самая сильная из девчонок, а теперь я удвоила силы и дернула. Сначала вынырнула моя голова, а потом показалась голова Еспера со сжатыми губами и шарами вместо глаз. Я набрала воздуху, по-прежнему держа Еспера мертвой хваткой, и заорала что было мочи:

— Дыши!

И он медленно разинул рот, оттуда вырвался свистящий звук, который никак не стихал, а потом одеревеневший Еспер разом обмяк и закрыл глаза.

— Я думал, ты ангел, — пробормотал он.

— Ангелы белокурые. К тому же их не существует.

— Мой существует, у него черные волосы.

— Я приняла тебя за Данцигмана, — сказала я. Тогда он засмеялся и закашлялся, я подтащила его повыше, чтобы он смог схватиться руками и выкарабкаться из воды. Он стоял на коленях и его рвало морской водой и завтраком, а я поддерживала его голову, а когда его кончило рвать, я прижалась к нему и заплакала.

— Я думала, ты Данцигман. Я тебя не узнала.