Тысяцкого звали Василием Васильевичем Вельяминовым. Он презрел мирскую суету, удалился от власти и света и принял монашество. Однако звание тысяцкого, несмотря на постриг, осталось за ним.

Наследником Василия Васильевича был его сын — Иван, тот самый молодой человек, который затеплил свечу.

Священник был духовник старца, отец Михаил, более известный под прозвищем Митяя, из села Коломенского.

Он только что приобщил больного Святых Тайн, и Василий Васильевич лежал спокойно, недвижный, с закрытыми глазами.

   — Умирает? — шёпотом спросил Иван Вельяминов Митяя.

   — Кажись, отходит, — ответил духовник и, раскрыв Требник, приготовился читать отходную.

В это время умирающий пошевелился, веки дрогнули и приподнялись. Он уставил мутный взгляд на сына и едва слышно прошептал:

   — Ваня!

Иван опустился на колени у отцовского ложа и наклонил голову.

Тысяцкий с величайшим усилием поднял руку и положил на голову сына. Это движение, вероятно, утомило его, потому что он некоторое время лежал молча и переводил дух.

В келье стояла глубокая тишина, прерываемая только глубокими вздохами больного.

Наконец умирающий собрался с силами.

   — Благослови... тебя... Господь... — снова зашептал он. — Прощай... Ваня... отхожу к Отцу... нашему... Сын, помни... живи... так... как Христос повелел... Соблюдай заповеди... Божии... люби ближних... Духа... зла... гордыни... отгоняй. Силён... Ваня... враг рода человеческого... Знаю, нрав... у тебя... горячий... Смиряй себя... Помни... наперёд всего... душу блюди... в чистоте... Один ты... остаёшься... так Бог тебе... заступник... и покоритель... Не прогневи... Его... Ваня...

Василий Васильевич смолк и плотнее откинулся на подушку. Последние силы его покинули, глаза закрылись, на лицо лёг землистый оттенок, грудь начала подниматься медленно и неровно.

Иван чувствовал, как холодеет лежавшая на его голове рука отца.

Митяй перекрестился и начал читать отходную.

В келью неслышно вошли несколько монахов и, опустившись на колени, стали молиться.

У молодого Вельяминова сердце рвалось от боли, но в то же время где-то в тайниках души коварный голос шептал: «Отец умирает... Теперь ты тысяцким будешь».

Он сам пугался этой мысли.

«Время ль о сём думать?»

Хотел весь отдаться своей грусти и не мог. Беспокойная змейка честолюбия не унималась.

Внезапно умирающий приподнялся и широко открыл глаза. Он смотрел прямо перед собой и, быть может, созерцал то, что оставалось невидимым для окружающих.

Взгляд был радостен и светел.

Затем старец упал на подушку и вытянулся.

Глубокий вздох вылетел из груди, и больше она не поднялась.

Отец Митяй закрыл Требник и промолвил, крестясь:

— Царство небесное.

Иван, плача, припал к недвижной груди отца.

Он скорбел, скорбел неподдельно, а в мозгу проносилось:

«Теперь я — тысяцкий!»

Несколько часов спустя умерший уже лежал на столе под образами.

Чтец-монах уныло, нараспев, читал псалмы; двое других монахов трудились в сенях, при свете фонарей, над «колодой» для покойника, которая нужна была непременно уже к утру: назавтра должно было состояться погребенье — в те времена не принято было выжидать, как ныне, трёх дней.

Молодой Вельяминов хотел провести последнюю ночь с тем, кто при жизни звался его отцом.

Он присел в уголку на лавочке и в грустном раздумье смотрел на колеблющееся пламя свечей.

Теперь он был один, совсем один на свете... Мать давно умерла, братьев, сестёр он не имел. Не было даже дядей и тёток, двоюродных братьев и сестёр Один!.. Это его и пугало, и радовало. Радовало, что он свободен, как ветер! И пугало, когда ему вспоминалось, что один в поле не воин. Но тут же он успокаивался при мысли:

«А с кем воевать?»

Будущее казалось ясным. Он станет тысяцким, будет в почёте и власти.

Даже свои ратные люди будут... А разве этого мало? Сам — что князь...

И честолюбивые думы наполняли голову, отгоняя грустные.

От зажжённых лампад и свечей в келье было жарко и душно Юношу клонило ко сну; он перемогался, но сон морил.

Он негодовал на себя.

«Нешто можно спать в такую ночь?»

Но природа брала своё. Дрёма охватывала.

Он прижался к уголку. Г олова стала клониться.

Мечты и тоска слились в одно. И это «одно» было чем-то смутным. Чем-то смутным и неопределённым.

Но потом блеснул свет, перед которым померкли свечи. Словно кто-то унёс их в высь недосягаемую. Они двигались медленно, а следом за ними уносились грёзы Ивана Вельяминова.

И вдруг свечи померкли. И наступил мрак.

Что-то сверкнуло во мраке; точно стрела молнии проблеснула и смеркла.

И опять тьма, но полная жизни Точно тысячи незримых духов вьются кругом.

Даже слышен шум их крыльев. Даже видно, как светится в темноте серебристое оперение.

«Что за диво? Куда я попал?» - спросил себя Иван.

А шуму всё больше... Сверканье крыльев всё сильнее.

«Али это призраки? Знаменье!»

Вдруг яркий сноп лучей прорезал мрак, свет был так силён, что его не могло вынести зрение.

Серебристые духи пали ниц. И откуда-то с выси, вернее, из выси высот, послышалось пение, от которого «таяло сердце».

   — Слава в вышних Богу... — пели сладостные голоса.

И в это время юный Вельяминов услышал шёпот.

Он узнал, кто говорит: его отец.

   — Сладко тебе, сыне... — лился шёпот, — уже ли от этой сладости уйдёшь? Гони лукавого... Я — в обители горней... Судил меня Господь милостью не по грехам моим... Приходи ко мне.

   — Батюшка, оставь меня с собой! — как бы восклицает Иван Васильевич.

   — Поживи, заслужи. Пути Господни неисповедимы.

   — Как мне жить?

   — Сие Христос заповедал. Гони лукавого... Он вьёт гнездо в твоём сердце...

Шёпот смолк.

Постепенно затихло пение.

Снова мрак.

Тишина жуткая, таинственная.

Что-то проблеснуло багряное... Померкло — и вдруг разлилось целым морем пламени. Огненные языки вздымались, как волны... Всё выше, выше; казалось, они достигнут до неба — чёрного, без проблеска.

Потом огненная пучина раздалась, словно раскололась. Из середины поднялся гигантский, блистающий трон.

Страшен был сидящий на нём.

Его глаза метали молнии. Венец из кроваво-красного пламени покрывал голову.

Лицо было черно, как земля. Алые губы искривлены зловещей улыбкой.

Задрожал от ужаса Иван.

   — Кто ты? — спросил он замирающим голосом.

В раскатах грома послышался ответ:

   — Имя мне — Сатана. Я твой помощник и повелитель... Служи мне...

И вдруг захохотал, и огненные волны всколыхнулись от его хохота:

   — Ты уже мой!

И откуда-то снизу, из-под пламенного покрова как вздох тысячи тысяч глухо донеслось:

   — Ты — наш.

Волосы зашевелились на голове Вельяминова.

Он хотел перекреститься — рука не повиновалась ему.

   — Боже! Спаси, — воскликнул он... и проснулся.

Чтец-монах стоял перед ним и с испугом смотрел на него.

   — Чтой-то ты, батюшка, как кричал, — сказал он.

   — Привиделось такое, что просто страсти, — ответил Иван, вытирая холодный пот.

   — А ты помолись: это лукавого навожденье.

Монах снова принялся за чтение.

Вельяминов встал и подошёл к телу отца. Он приподнял ткань, закрывавшую лицо покойника. Василий Васильевич как будто спал, выражение лица было безмятежно-спокойное.

Сын прильнул устами к холодному лбу отца.

   — Батюшка! — зашептал он. — Обещаюсь тебе не впадать в соблазн. Получу власть — буду добрым господином... Как отец буду для рабов своих... Голодного — накормлю, бесприютному дам пристанище... Все несчастные будут ближними мне... Не дам поселиться в сердце моём злобе и корысти... Смирю гордыню мою...

Он шептал, и что-то вроде умиления наполняло его душу. Лились слёзы тихие, умиротворяющие.

Иван Вельяминов говорил искренно; он действительно хотел так жить, как клялся над безжизненным телом отца. Ему казалось, что он сможет исполнить свой обет.