Тысяцкий был слишком важным лицом в Москве, чтобы его смерть прошла незамеченной. Поутру о кончине Василия Васильевича знал уже весь город, и к Чудову монастырю спешили и стар и млад, и знатные князья да бояре, и простолюдины.

Перед кельей почившего старца колыхалась целая стена разного люда, а внутри келейка была полным-полна.

Стечение народа было тем более значительным, что ожидался приезд великого князя московского Дмитрия Иоанновича.

Для юного Вельяминова это утро было началом его торжества. На него уже все смотрели как на преемника умершего тысяцкого. Бояре рассыпались перед ним в любезностях и, хваля добродетели покойного, не забывали похвалить и самого Ивана; обращаясь к нему, они уже прибавляли почётную частичку «ста», на которую имели право только люди «больших чинов»: другие должны были довольствоваться лишь прибавкой «су», а то даже и на неё не могли рассчитывать[6].

   — Сделай милость, Иван-ста Василич, уважь, в мой домишко загляни, — приглашал его какой-нибудь седобородый боярин.

И это «ста» и само приглашение приятно щекотали самолюбие юноши.

Когда он выходил из своей кельи, стоявший на дворе люд приветствовал его низкими поклонами:

   — Здравствуй, батюшка Иван Васильевич!

Все головы обнажались как по приказу.

Высоко вздымалась при этом грудь Ивана, глаза радостно блестели. В эти мгновения он забывал даже утрату отца; грусть сменялась чувством удовлетворённого мелкого тщеславия.

Вельяминов тихо разговаривал с каким-то боярином, когда извне донёсся шум голосов.

   — Верно, великий князь! — воскликнул Иван Васильевич и побежал к выходу.

За ним гурьбой пошли бояре; поп Митяй поспешно облёкся в ризу и с крестом в руках вышел вслед за другими.

Странным человеком был Митяй. Несмотря на то что он состоял только священником небольшой церкви села Коломенского, то есть был скромным сельским пастырем, змейка честолюбия свила себе прочное гнездо и в его сердце. Часто он мечтал о почестях, о власти и, сознавая, что едва ли ему возможно этого добиться, негодовал на судьбу. Что-то горделивое было в его красивом лице. Быть может, основой его гордости было то, что он действительно выделялся по уму, по образованию из ряда других служителей алтаря того времени, в большинстве едва грамотных.

Он знал кое-что по-гречески, имел возможность читать поучения святых отцов и, обладая прекрасною памятью, некоторые знал наизусть, как, например, сочинение святого Дионисия Ареопагита о небесной иерархии.

Кроме того, он был красноречив, и на его проповеди народ стекался толпами.

Поэтому отец Михаил чувствовал себя выше других, а тщеславие подсказывало, что он мог быть не простым попом.

Он жаждал случая выделиться, отличиться чем-нибудь.

Иван Васильевич не ошибся: подъезжал великий князь Димитрий Иоаннович. Он ехал верхом на белом коне покрытом богатым чепраком. За ним следовали также верхами несколько приближённых бояр.

Когда Димитрий Иоаннович остановил коня, Иван Васильевич подбежал и поддержал князево стремя.

   — Тоскуешь, чай? — сказал великий князь, легко спрыгнув с седла. — Что поделать! Божия воля. Жаль его очень — хороший был старичок. Ну, веди меня в келийку.

В сенях перед кельей его встретило монастырское духовенство и Митяй.

Пользуясь преимуществом духовника покойного, отец Михаил никому не хотел уступить чести поднести великому князю крест для целования и окропить его святою водой, и, едва показался Димитрий Иоаннович, сопровождаемый Вельяминовым с боярами, он выступил вперёд и осенил крестом князя.

Великий князь благоговейно приложился к кресту, потом с любопытством взглянул на Митяя: он был очень богомолен и знал всех духовных лиц Чудова монастыря, но лицо отца Михаила было ему незнакомо.

   — Ты что, батюшка, верно, недавно в сей обители? — спросил он.

   — Я не отсель, великий княже. Я из села Коломенского... Духовник я покойного... — с низким поклоном промолвил Митяй.

   — Так... То-то мне и лик твой не знаком, — сказал Димитрий Иоаннович и ещё раз окинул взглядом отца Михаила.

Ему понравился этот высокий священник с красивым, умным лицом, медлительной, тихой речью.

   — Пойдём помолимся о почившем, — сказал князь.

Все прошли в келью.

Прозвучали скорбные слова панихиды.

Потом гроб подняли и понесли в собор. В числе нёсших был сам Димитрий Иоаннович.

На заупокойную обедню и отпевание в храм прибыл сам владыка — святой митрополит Алексий. Он был уже очень стар — ему шёл девятый десяток, — но, хотя стан его сильно согнулся, хотя руки старчески дрожали, глаза были ясны, как у юноши, и светились кротостью и умом.

Торжественно раздавались по храму слова молитв.

Усердно молился коленопреклонённый великий князь. Усердно молился и Иван Васильевич. Но его молитве мешали суетные думы.

Он жаждал скорейшего окончания богослужения, чтобы, когда прах отца будет скрыт земным покровом, услышать из уст княжеских утверждение в высоком звании тысяцкого.

«Превыше всех бояр стану!» — бродила в голове Вельяминова тщеславная мысль.

Закончилась литургия, за ней последовало короткое отпевание; простились с тем, кто недавно ещё был московским тысяцким.

Глухо ударили молотки, заколачивавшие гроб.

«Земля еси ив землю отыдеши...»

Молчание царило в храме...

Святой Алексий, муж учёнейший, в совершенстве знавший греческий язык и знакомый с латынью, смотрел сосредоточенно-спокойно на гроб и всё повторял про себя классическую фразу, полную глубокого смысла и так хорошо сознаваемую и передаваемую русским народом:

«Hodie tibi, eras mihi».

И, может быть, у каждого молящегося в мозгу шевелилась та же мысль, только, конечно, выражалась она не на мёртвом языке, а на живом:

«Сегодня тебе, завтра мне».

И у всех, даже у врагов покойного (и он имел врагов! кто не имеет их!) тихой грустью щемило сердце.

Иван Васильевич плакал, как женщина. В этот — и, быть может, только в этот миг — оставили его честолюбивые помыслы.

Он страдал, невыносимо страдал душевно.

Он глубоко верил, что отец его будет блаженствовать в обители высших, что оплакивать судьбу почившего нечего — он счастлив, но ему-то, Ивану, человеку из плоти и костей, была невыносима разлука.

Он готов был разбить себе голову о дубовую крышку гроба-колоды.

В минуту его величайшей скорби к нему приблизился Димитрий Иоаннович и положил руку на его плечо.

— Ты не изводись, — сказал великий князь, — всем нам то же будет... Тело что? — тлен, прах... А душа у него была чиста. Господь возлюбил его... Он в обителях райских за нас грешных теперь молится... Ты не сокрушайся — «там» свидитесь... А пока ты жив, я тебя не забуду. Я дам тебе вотчину богатую, в бояре возведу... Ладно ль? Вестимо, тысяцким ты не будешь, потому зачем, правду-то сказать, тысяцкие? Но всем ты от меня обеспечен будешь... Не убивайся, молодец!

И князь, ласково потрепав его по плечу, отошёл.

Иван Васильевич и точно перестал сокрушаться. Грусть как рукой сняло. Слова князя вернули его на землю и ударили как ножом в сердце.

«Вестимо, ты не будешь тысяцким...» Это был приговор, страшный приговор для юного Вельяминова.

Всё его существо было потрясено.

«Отец в обителях райских... Ему, конечно, хорошо. А я живу... Почему я не могу быть тысяцким, ежели он был? «Зачем тысяцкие?» Зачем?! Да мне это надобно. Мне!»

В своём волнении он не слышал, как заколотили последний гвоздь в крышку гроба.

Но зато хорошо слышал Митяй. Он, испросив благословение у владыки, предстал на амвоне печальный и безмолвный.

Все глаза обратились к нему.

Он выжидал. И только когда прозвучал последний удар молотка, заговорил...

Речь его лилась, как ручей с отлого холма: не быстро, но неудержимо. Он хотел сказать её для князя, но когда начал говорить, то в душе его поднялось и закипело всё лучшее, что в ней таилось. И речь его была поистине вдохновенной.