— Крепко Лёвка спит, — сказал Большерук, — я давеча мимо него лошадей провёл, и то не слышал.

Вступили в сад, он же и огород. Деревья недвижны, как колонны, сетью раскинулись ветви, не шелохнутся. По тропинке разбросались пятна лунного света.

   — Ночь-то! А? — с восхищением промолвил старик.

   — Хороша ночка, — ответил юноша и подумал: «Можно сказать, что всю жизнь переламываем, а говорим так, словно вот погуляем да и домой повернём».

За садом-огородом ждал Андрон, племянник Большерука, рослый, сильный парень из тех, про которых говорят: неладно скроен, да крепко сшит.

Он сидел верхом на лошади, двух других держал за узду.

   — Вот и вы, а я было заждался — думал, не случилось ли чего, — промолвил Андрон.

Пришедшие молча вскочили на сёдла.

   — Сейчас мы поедем через поле, — сказал Матвеич, — в лесок, а там окольным путём.

Тронулись ходкою рысью.

   — Стой! — приказал юноша, когда въехали на невысокий пригорок близ леса. — Дай взглянуть в последний раз.

Он повернулся лицом к усадьбе.

   — Прощай, кров родимый, — прошептал он с глубокою грустью. — Возвращусь ли, увижу ли тебя когда-нибудь?

Тихим, мирным пристанищем казалась озарённая месяцем усадьба с высоким господским домом — с разбросавшимися в беспорядке службами, крытыми побурелой соломой, с тёмным пятном сада-огорода...

А там, за лесом, неведомый, чуждый, шумный мир...

Матвеич и Андрон тоже были задумчивы.

Для них, холопов-рабов, усадьба была только обширной тюрьмою; мир нёс свободу. О чём жалеть?

Но что-то похожее на тоску шевелилось в их сердце.

Тут их родина!

И что бы ни сулила, что бы ни дала чужая сторона, всё нет-нет да перелетит тоскливая дума сюда, к этому полю, к этому лесу, к усадьбе, к селу, что вон блестит крестом колокольни; сюда, где мать слышала их первый крик, где мирно отдыхают в сырой земле усталые кости отцов, дедов и прадедов...

Все сняли шапки и перекрестились.

Андрей Алексеевич круто повернул коня, чтобы скрыть от спутников навернувшуюся слезу, и, крикнув: «Гайда!» — вскачь понёсся к лесу.

Холопы поскакали за ним.

Неширокая тропа вилась змеёй и пропадала вдали.

   — Я ларец взял, — сказал пестун, равняясь со своим молодым господином, — уложил в него твой новенький кафтанчик, кой-какие пожитки... Ну, и деньжонок малую толику.

   — Их-то откуда взял?

   — А из укладочки твоего отчима, — промолвил Матвеич равнодушно.

   — Вот это худо. Ведь это выходит, что ты украл, — вскричал молодой человек.

   — Не для себя взял, а для тебя. А деньги-то больше твои, чем Некомата: от тебя же он их нажил. Да и много ль я взял? Ему вдосталь осталось.

   — А всё-таки я бы...

   — Э, господине! — перебил его Большерук. — Я старый человек, знаю, как без денег быть на чужой стороне... Не о себе пекусь — что мне! Я уж и жизнь больше как наполовину прожил — о тебе заботушка. Помню, как матушка твоя в смертный час сказала: «Береги Андрюшу, Матвеич, не дай сироту обидеть». Побожился я ей перед святой иконой. И вот те крест, не было у меня с тех пор иной заботы, окромя как о тебе.

Что-то нежное зазвучало в голосе старика.

   — Спасибо, Матвеич, — с чувством промолвил юноша. — Тоже люблю тебя как родного.

   — Спасибствовать за что же? Сердце у меня трепыхалось, как узнал я, что отчим супротив тебя задумал. И слава Тебе, Господи, что теперь мы ослобонились от него.

   — Ослобонились ли?

   — Бог поможет. Он, милостивый, всё устроит. Уйдём от погони. Да и знаю я здесь один путек скрытный. Однако подгоним коней...

Лошадей подхлестнули, и мерный топот понёсся по тихому лесу...

Странный сон пригрезился в эту ночь Суровчанину.

Ему снилось будто он — Некомат — большой паук, а пасынок его, Андрюшка, — крупная оса.

И Андрюшка-оса будто бы — зу-у! — летает, жужжит вокруг отчима-паука; и жало выпустила, и кольнуть готова.

А он - паук за ней гоняется, челюстями шевелит, протягивает мохнатые ноги — вот-вот схватит.

И как будто — цап! — схватил. А оса вдруг как ужалит... Забился, заметался паук...

Вскрикнул купец и проснулся.

В доме мёртвая тишина.

Чуть мерцают лампады.

Сквозь окно брезжит тусклый рассвет.

Уставился Некомат на оконный переплёт и перевёл дух.

   — Фу! Вот сон! — проворчал Суровчанин и сел на постели. — К чему такое приснилось? Надо думать — не к добру.

Прилёг было снова.

Не спится.

По тихому дому гулко раздались чьи-то торопливые шаги.

Потом голос Пахомыча за дверью спросил:

   — Не спишь, господине?

   — Нет. Что тебе?

Ключник, кое-как одетый, бледный, предстал на пороге опочивальни.

   — Беда стряслась, — промолвил он, — Матвеич и Андрон убегли. И трёх коней угнали.

Как ни был Суровчанин изумлён этим известием, однако не мог не заметить некоторой странности: бежали двое, а коней увели трёх... Почему именно трёх? Если б хотели ехать на двух конях, так взяли бы четырёх — у каждого был бы один конь под верх, другой в запасе.

   — Дивно, что трёх, — прошептал он.

Потом стал соображать под плаксивый голос ключника.

   — Андрон — племяш Большерука. Дядя пошёл наутёк, ну и его прихватил, чтобы я на Андроне злобы не срывал... Это всё так... А вот с чего Матвеич на старости лет в бега ударился? Жил-жил — и вдруг на! Да и как он смог своего любимца Андрюшку оставить? Что-то тут не так... Не Андрюшкины ли тут штуки?.. Может, без моего спросу послал их куда? А не спросил нарочно, чтобы власть свою показать... Лучше всего будет самого Андрюшку порасспросить. Ему, верно, поболе нашего ведомо. Может, ему Матвеич что-нибудь тайно заранее сказал. Недаром вчера Андрей кислым таким ходил...

Придя к такому заключению Некомат сказал Пахомычу:

   — Пойдём к Андрею... Не знает ли он чего.

Он пошёл к горнице пасынка. Ключник, вздыхая, поплёлся за ним.

Каково же было изумление Суровчанина, когда он нашёл комнату пустою! При отблеске рассвета можно было видеть царивший в ней беспорядок: там и сям были раскиданы вещи; какой-то узелок, вероятно забытый второпях, лежал на лавке.

   — Вот для кого третья-то лошадь понадобилась, — вскричал он. — Убег... Знать, проведал... Теперь всё пропало!

Он схватился за голову.

   — Господи, помилуй! — воскликнул испуганно Пахомыч.

   — Что ж делать теперь? — растерянно прошептал Некомат.

Лицо его исказилось злобой.

   — Ускользнул... Ушёл... Так нешто мне теперь погибать? Так нет же, нет! Поймаю, и тогда...

Он погрозил кулаком.

Потом крикнул ключнику:

   — Подними всех холопов... Седлать коней! Поскачем в погоню.

Вскоре весь дом пришёл в движение.

Некомат сам осмотрел следы. Они поставили его в тупик.

   — Путь не к Москве... Али они окружным путём?

Холопы на конях были разосланы во все стороны.

Сам Суровчанин во главе конной ватаги поскакал по следам.

Он был вооружён как для битвы; глаза его метали искры, брови нахмурены: если погоня удалась бы, Андрея Алексеевича ожидало мало хорошего.

Следы то тянулись «гусем», то, когда тропка становилась шире, выравнивались в линию; порой они были ясно видны на сырой почве, иногда о них приходилось только догадываться, когда путь шёл по мелкой траве или пушистому мху.

   — Догоним! — ворчал Некомат, кусая усы, и погонял коня не жалея.

Рабы неотступно следовали за ним.

По их сумрачным лицам трудно было угадать, как они относятся к побегу двух своих товарищей и Андрея Алексеевича.

Но иногда в глазах некоторых, когда они взглядывали на гневного господина, мелькало злорадство.

Скачка по лесной тропе продолжалась несколько часов.

Вдруг следы круто свернули в сторону, в чащу, и разбежались между деревьями.

Выслеживать стало значительно труднее.

Суровчанин напряг всё своё внимание, чтобы не потерять их.