Подозревал ли сам юноша, какая опасность грозит ему?

К отчиму у него никогда не лежало сердце. Он инстинктивно чувствовал затаённую вражду со стороны Некомата. Но молодой человек гнал такие думы, старался переломить себя, был с отчимом ласков и почтителен. О том же, какие планы зреют у Суровчанина и ключника, он ничего не подозревал.

Быть может, злые замыслы удались бы, если случайно о них не узнал бы один преданный юноше человек.

Это был старик Матвеич, прозванный Большерук Когда жила ещё мать Андрея Алексеевича, Матвеич был ключником, но после её кончины Некомат поставил на эту должность Пахомыча, а его вернул на положение заурядного раба. Произошло это потому, что Суровчанин видел, что Матвеич более тянет на сторону пасынка, а не на его.

Бывший ключник не очень печалился, что его сравняли с другими. И как простой раб он не утратил уважения своих товарищей-челядинцев; как в былое время, к нему шли за помощью и советом, и он пользовался среди дворни куда большим значением, чем новый ключник, который к тому же был жесток и придирчив. Пахомыч видел, что людишки его терпеть не могут и, наоборот, льнут к Матвеичу; он стал завидовать старику и преследовать его, как мог.

Много пришлось перетерпеть Болынеруку, но он всё покорно сносил.

И причиной такой покорности была его глубокая привязанность к Андрею Алексеевичу.

Юноша, можно сказать, вырос на его руках; мать, умирая, поручила мальчика заботам Матвеича, и старик не обманул её доверия: он возился с ребёнком не хуже любой няньки. Всегда смирный и молчаливый, он становился буйным и гневным, если видел, что чем-нибудь обижают его питомца; он всегда стоял за него горой перед всеми, не исключая и самого Некомата.

— Меня хошь прибей, хошь убей, а мальца не трожь: не дам! — говаривал он Суровчанину или Пахомычу в минуту подобной вспышки. — Сироту-то всяк рад обидеть.

Душа ребёнка отзывчива на тёплую ласку и любовь; дети чутьём понимают, кто их искренно любит. Неудивительно поэтому, что Андрей Алексеевич, в свою очередь, полюбил Большерука как родного, во всяком случае больше, чем отчима.

Этот-то истинный пестун юноши и узнал о планах Суровчанина и Пахомыча.

Однажды, в послеобеденную пору, когда весь дом был погружен в безмолвие, так как все обитатели от мала до велика, по русскому обычаю, прилегли после обеда, лёгкий стук в дверь горницы пробудил Андрея Алексеевича от лёгкой дрёмы.

Он нехотя спросил:

   — Кто там?

   — Я... Тише... Впусти-тка меня, — послышался из-за двери сдержанный голос Большерука.

Юноша, лениво поднявшись, откинул засов.

Матвеич тихонько вошёл в комнату и снова запер дверь.

Он был бледен и имел расстроенный вид.

   — Случилось что, Матвеич? — спросил Кореев, глядя на взволнованное лицо старика.

Большерук молча покрестился на икону, потом промолвил:

   — Случилось такое, что, не узнай я, быть бы великому греху. Благодари Бога, что спас Он тебя.

Юноша смотрел на него с недоумением.

   — Подле тебя лютые злодеи живут... Подстерегают, как бы извести... И всё уже у них подстроено, — продолжал Большерук.

   — Злодеи? — пробормотал Андрей Алексеевич, пожимая плечами.

   — Да, лютые злодеи. И с тобою вместе живут и твою хлеб-соль едят. Послушай, что я тебе скажу... Сегодня, ты знаешь, работали мы в огороде. Овощ снимали. Ближе к полудню пришёл сам Некомат-от. Поглядел этак на Пахомыча и говорит: «Гони их обедать». Тот сейчас и запищал: «Кончай работу, иди за обедом...»

Вестимо, холопишки радёшеньки. Быстренько к дому. А я позамешкался с чего-то. Все ушли, а я ещё спину гну. Работать мне довелось, надо тебе сказать, у самого малинника. Кустарник высокий да густой. Меня за ним и не видать. И вот слышу я, братец ты мой, что за кустами ходят да говорят твой отчим да Пахомыч. Мне сперва было и ни к чему, а потом стал их слушать и узнал, что Некомат с ключником нашли разбойников, чтобы они завтра тебя ограбили и убили.

Услышав такую весть, Андрей Алексеевич сел на лавку бледный и удручённый.

   — Знаешь, Матвеич, — сказал он наконец, поднявшись и в волнении заходив по комнате, — и надо мне тебе верить, да не верится. Ну можно ли, чтобы отчим... Да что же он за злодей такой?

   — Злодей и есть. Какой же не злодей?

   — Да на что ему смерть моя?

   — На что? Да ведь ежели ты помрёшь, он всем владеть будет. Так и в духовной прописано. Сам слышал, как отец Василий читал твоей матушке, когда она Богу душу отдавала. Ежели ты помрёшь — всё отчиму. Из-за этого он тебя и хочет спровадить.

   — Пойду-ка я к нему, — с гневом вскричал юноша, — и скажу, что мне всё ведомо. Что он сущий злодей, Бога позабывший, и чтоб он убирался бы поскорей из моего дома.

Матвеич замахал руками:

   — Тише!.. Не кричи. А о сём и думать нельзя. Он только и скажет одно: знать ничего не знаю, ведать не ведаю, мало ли, дескать, что тебе наговорили! А тебя за дерзости он ещё в подклети запрет. И ничего ты не сделаешь, потому пока тебе двадцати годов нет, он здесь хозяин. А в подклети они тебя и заморят Нет, пока что надобно тебе отсюда уйти. Это уж как люблю тебя, говорю.

   — Покидать кров родимый? Из-за чего?

   — Чтоб жизнь спасти. Пройдёт немного времени, вернёшься сюда хозяином и Некомата прогонишь. А пока послушайся — уезжай.

   — Куда уехать? — грустно промолвил молодой человек.

   — Ты вот что, не печалься, не убивайся, — сказал Большерук, и голос его задрожал, — всякому Господь испытание посылает. И тебе тоже... Ты не бойся, а на Бога надейся. Я же тебя не оставлю: какую могу, завсегда помощь окажу. Сам знаешь, люб ты мне как сын родной. Поедем мы, родненький, отсель, не теряя времени. У тебя в Рязани дядя живёт, отца твоего брат родной. Лет десяток, как он от Москвы к рязанскому князю отъехал... Вот мы к нему и будем путь держать.

   — Из своего дома бежать. Матушка! Кабы встала ты из своего гроба... — как стон вырвалось у юноши.

Он тяжело опустился на лавку и сжал руками виски. Всё существо его было полно горем и негодованием.

Хотелось бы кинуться к отчиму, назвать его злодеем и с позором выгнать из дому.

Но он сознавал, что пестун прав, что этого сделать невозможно, что только ему же, Андрею, хуже будет.

Приходилось покоряться необходимости.

Приходилось покидать родной дом, могилу матери и ехать за тридевять земель, чтобы укрыться от козней.

Этого требовало благоразумие.

Это казалось единственным средством спасения.

Лицо матери, как живое, встало перед ним.

Доброе лицо с ласковым, кротким взглядом.

И рядом другое — угрюмое лицо отчима, с глазами, в которых застыло выражение подозрительности и затаённой злобы.

   — Ты не убивайся, родненький, говорю, — бормотал между тем Матвеич. — Ну что ж, у дяденьки поживёшь годик, а там вернёшься. Дяденька родной, не обидит. А я всё приготовлю — и коней и запасец. Прихватим и верного человека... Знаешь Андрона, племяша моего? Помолимся Богу да и в путь. Как стемнеет, я лошадок выведу за изгородь к огороду. Тихохонько сядем на коней — и след наш простыл.

Юноша поднял голову.

   — Хорошо, — сказал он, — знать, Божья воля. Я согласен... Сегодня же ночью едем.

Старик ушёл довольным, а юноша долго ещё сидел в грустном раздумье.

В этот день отчим был с ним особенно ласков. Андрея Алексеевича эта ласковость резала как ножом.

В полночь чуть скрипнула дверь.

Выставилась косматая голова Матвеича.

   — Пора! — сказал пестун. — Напрасно свечку вздул: не заприметили бы!

   — Сейчас. Вот только образок возьму да тут кой-что...

   — Кони уж выведены.

   — Иду.

Андрей Алексеевич закрестился:

   — Господи, помоги!

   — Его святая воля. А где твой тулупчик? Ночь холодна, да и после пригодится. Мешкать негоже, однако.

Юноша поспешно оделся и потушил огонь.

Тихо прошли сени, выбрались на двор.

У ворот гулко храпел сторож.