Вот и лес, прохладой повеяло от него. Боярин въехал, но не знал, куда двинуться, дороги не было, темнота царствовала могильная; густые ветви деревьев сплелись между собою и не пропускали даже слабого, едва мерцающего звёздного света.

«Не остановиться ли? — думает боярин. — Утром-то виднее будет, скорее найдёшь дорогу».

Вдруг в стороне между деревьями блеснул огонёк, и в то же время несколько человек схватили коня под уздцы. Послышался неизвестный, незнакомый говор.

Боярина без церемонии стащили с лошади и повели к разложенным на поляне кострам. На лужайке, около трёх-четырёх костров, расположились около сотни человек.

«Не много же их!» — невольно подумалось боярину.

Увидев боярина, разбойничья шайка окружила его, рассматривая с любопытством. Послышались вопросы, обращённые к нему, но он ничего не понимал. Наконец вышел один из толпы.

   — Кто таков будешь? — спросил он боярина по-русски.

Глаза Всеволожского блеснули радостью.

   — Я боярин из Новгорода, Всеволожский, — отвечал он, — а вы, надо полагать, будете шведы?

   — Да, шведы! Зачем ты здесь пробирался?

   — Я из Новгорода приехал нарочно вас искать.

   — Зачем, что тебе нужно от нас?

   — Воеводу мне вашего нужно!

   — Я и есть воевода; говори, что нужно тебе от меня?

   — Коли воевода, так здравствуй, — приветствовал его боярин, приподнимая свою шапку.

   — Здравствуй!

   — Мне нужно тебе слово молвить!

   — Какое такое слово?

   — Важное, воевода, слово, при народе молвить-то его непригоже!

Воевода отошёл со Всеволожским в сторону. Всеволожский быстро, торопливо начал передавать ему цель своего пребывания; чем дальше говорил он, тем подозрительнее и недоверчивее относился к его рассказу называвший себя воеводой.

   — Так ты говоришь, что у князя дружина не велика? — спросил он, когда Всеволожский кончил.

   — Махонькая, всего-то будет человек двести, не более, расправиться будет вó как легко!

   — У нас народу немного, — задумчиво проговорил швед. — А скажи мне, боярин, зачем ты выдаёшь своих, продаёшь их?

Краска бросилась в лицо боярину, злобой блеснули его глаза, кулаки сжались.

   — Отчего? — переспросил он. Отчего? А оттого, что я ненавижу князя!

   — Ну, за твои речи, боярин, тебе спасибо великое, — говорил швед, — только ты нас не обессудь, не во гнев тебе будь сказано, отпустить я тебя не отпущу пока что, а ты побудь с нами.

   — Этого никак не можно, — заговорил побледневший боярин, — никак не можно!

   — Отчего же? — спросил, усмехаясь, швед.

   — Я дела и всё бросил, да зачем я вам и нужен-то?

   — А затем, боярин, что Бог один ведает, что у тебя в мыслях. Может, ты и правду сказал, а может, ты против нас какой ни на есть злой умысел держишь? Тогда не погневайся, расправа с тобой короткая будет!

   — Какой же умысел, когда я своего князя вам с руками и ногами отдаю!

   — Оно, видишь, так, да Бог весть. А ты лучше поживи с нами, обиды тебе не будет: будешь нашим гостем.

Убитый шёл за шведом Всеволожский. Не того хотелось ему.

«Вот так ввалился, — думал он. — Нет, как-никак, а нужно сбежать».

До ужина он и не дотронулся.

   — Ешь, гость дорогой, — потчевал между тем его швед.

Скоро все улеглись. Лёг и Всеволожский. Но не спалось ему, что-то тяжёлое давило, на душе было тревожно. Не раз приподнимал он свою седую, старую голову, оглядывая местность, отыскивая, где бы можно было улизнуть, но всё было напрасно. В какую сторону ни глядел он, везде при зареве костров виднелись шведы с длинными древками, на которых были насажены блестящие острые секиры.

А сердце щемило всё сильнее и сильнее, что-то вроде раскаяния охватило Всеволожского. «Кабы знал, не поехал бы! — думалось ему. — И без меня, может быть, управились бы с князем, а теперь на-кось поди, того и гляди, голову сложишь. Об уходе теперь и думать нечего: как уйдёшь от них, окаянных? Эк я на старости лет обмишулился!»

А минуты, бессонные минуты, тянутся как вечность. Тяжко Всеволожскому; хотя бы уснуть, забыться. Наконец усталость физическая и нравственная всё-таки взяла своё, отяжелевшие боярские веки закрылись, напала дремота, перешедшая в глубокий, тяжкий сон.

Не прошло и двух часов, как на ранней заре пронёсся резкий, пронзительный, тревожный звук трубы. Всеволожский вскочил и увидел во шведском стане необыкновенную суету и беготню. Шведы хватались за оружие, метались по поляне. На него никто не обращал внимания.

«Вот бы теперь задать стрекача?» — невольно пришла ему мысль.

И он начал высматривать свою лошадь. Но, взглянув в сторону дороги, он затрясся всем телом. Лицо сделалось бледнее его седой бороды, в глазах смешался ужас с гневом и злобою.

По дороге, шагах в двухстах, не более, двигалась стройно, правильно в блестящих доспехах Александрова дружина. Всеволожский видел ясно, что выхода ему нет; оставалось одно: или одержать верх над врагом, или лечь костьми, но живым в руки не даваться, иначе ему предстояла та же смерть; только не здесь, не на ратном поле, в бою, — а в Новогороде, в родимом городе, на глазах всех вольных людей, знакомых и приятелей; смерть не мгновенная, а мучительная, позорная. Нет, лучше уж здесь гибнуть, коли гибель пришла!

В воздухе словно шмель прозвенела стрела.

— Господи? Да что же это? Что же? — шептал в отчаянии Всеволожский, оглядываясь кругом. На глаза ему попалась громадная дубина. С какою-то дикою радостью махнул он ею два-три раза, дубина оказалась по руке. Весело улыбнулся боярин; несколько лет словно свалилось с его плеч.

Дружина вдруг сразу бросилась на шведов и вступила в рукопашный бой. С ожесточением бились шведы, Всеволожский, как зверь лютый, бросался во все стороны, разя и валя вокруг себя своею дубиною дружинников, откуда и сила взялась у старика. Но не ведали вгорячах шведы, что часть дружинников окружает их.

Битва продолжалась около часа. Шведы были перебиты, частью взяты в полон, в их числе и воевода. Понуро шёл он, окружённый дружинниками, пока князь не приказал остановиться для отдыха.

Бессонная ночь, проведённая в погоне за шведами, и битва утомили князя, но он и не думал об отдыхе. Нужно было ещё разобрать дело, разузнать от пленных о количестве врагов, гулявших по новгородской земле и разорявших её.

Первого привели воеводу.

Озлобленный неудачей, он всё свалил на новгородцев, которые будто бы подбили его идти разбойничать, и, как на пример, указал на боярина Всеволожского.

Тихое облачко промелькнуло на лице князя.

   — Поверить я тебе не могу. Всеволожского здесь нет!

   — Князь, боярин здесь! — проговорил угрюмо один из дружинников.

Лицо князя ещё более опечалилось. Ему не хотелось срамить земли новгородской, призывая на суд предателя.

   — Где же он? — сумрачно спросил Александр.

   — Раненый, в плече у него рана насквозь.

   — Позовите его сюда!

Через несколько минут в шатёр ввели Всеволожского.

Опустив голову, вошёл в княжескую ставку боярин. Боль в плече, ненависть к князю, безвыходность положения выводили его из себя.

   — Боярин, — мягко обратился к нему князь, — вот швед обвиняет тебя в измене Великому Новгороду и Святой Софии, правда ли это?

Боярин молчал, стиснув от злобы зубы; мягкость князя бесила его.

   — Что ж, боярин, молчишь? Скажи, что ворог врёт, — продолжал князь.

Глаза Всеволожского сверкнули, он поднял голову, смело, твёрдо поглядел на князя.

   — Что же? — промолвил Александр.

   — Не врёт швед, а говорит правду!

   — Ты, значит, изменник?

   — Нет! Но я ненавижу тебя! — с яростью проговорил Всеволожский.

Воевода сумрачно смотрел на эту сцену; князь ещё более опечалился.

   — Так ты говоришь, что ты один только и разорял наш край? — обратился князь к воеводе.

   — Пока, говорю, один! — отвечал швед.

   — Как пока? — удивился князь. — Разве ты ещё кого ожидал?