Этот позор, сложившийся из тысячи позоров, прежде всего из-за позора, причиненного мною семье, привел к тому, что я опустился с головокружительной быстротой. Теперь мне нравились клошары. Я пользовался каждым случаем, чтобы поинтересоваться у них, как им в этих условиях живется. Мне хотелось убедить себя, что такая жизнь, разумеется, нестабильна, зато безмятежна, уж во всяком случае, свободна от всяких социальных обязательств и представлений. Испытывая себя, я трижды спал на уличной скамейке.

Как-то зимой 1979-го, когда я, совсем потерянный, блуждал по улицам Тулузы, я заметил юношу, который спал точно так же. Снег засыпал его уже почти целиком. Я стал трясти его за плечо: «Вам нельзя здесь оставаться!» Это было перед самым Рождеством. Без всякой задней мысли я решил приютить его у себя. На следующий день моя жена, проявлявшая обо мне заботу и регулярно приносившая чистое белье, войдя, учуяла по сильному запаху чужого. Я сказал, что приютил клошара. «Теперь еще и накорми его хорошенько!» — съязвила она, в душе одобряя меня, и, повернувшись, стремительно убежала.

Это был нелюбимый сын булочника, которого его мачеха и сестра обвинили в том, что он будто бы взял деньги из кассы. Отец грубо выгнал его. Тщетно я пытался за него заступиться перед ними. Все только и кричали: «Ничего не хотим слушать. Это всего лишь ворюга! Берегитесь его!» Я долго разрешал ему пользоваться ключом от моего жилища. Сейчас у него все в порядке, он живет с женщиной, работает в ресторане и время от времени звонит узнать о моих делах.

Как-то раз один из сыновей застал меня врасплох за очередным возлиянием. Он тут же вылил содержимое бутылки бордо в раковину, поклявшись, что не захочет видеть меня больше никогда в жизни, если я хотя бы не соберусь с силами бросить пить. Я внял предостережению и попробовал положить конец самоубийственной депрессии.

Я записался в группу психологической реабилитации, где мы играли пьесы, занимались живописью и делали сувениры. Самым главным были следовавшие за работой коллективные ужины, во время которых проходили дискуссии. Некоторые доставляли мне удовольствие. И все-таки я чувствовал себя на краю пропасти. Сегодня я уверен, что еще чуть-чуть — и я рухнул бы в безумие.

Вот что послужило предвестием этого. Мне вырезали доброкачественную опухоль. Но, получив заключение врача, допустили ошибку. Перепутав две похожие фамилии, в больнице решили, что меня на реабилитационную неделю нужно отправить в психиатрическую клинику. Когда я пришел, от меня потребовали сдать медперсоналу ремень, шнурки и подтяжки. Я увидел, что на окнах установлены толстые решетки. Во время еды санитар следил за нами, глядя нам прямо в лицо. Не давали ни ножей, ни вилок, только ложки. Охваченный страхом, весь во власти оживших кошмаров прошлого, я стал думать, что меня хотят запереть здесь навсегда. Я отказался принимать пищу и попытался добраться до телефона. Медсестра погналась за мной, пытаясь отговорить. Для усмирения меня хотели заставить принимать успокоительные средства. К счастью, мне удалось-таки прорваться к директору этой психиатрической больницы. Он разрешил мне связаться с адвокатом, после чего принес извинения за досадную неувязку и согласился с моими доводами. Теперь наконец-то меня можно было забрать отсюда. Вот такой была моя встреча уже с настоящим безумием.

27 мая 1981 года, спустя неделю после того, как президентом республики стал Франсуа Миттеран, в Тулузе, в книжном магазине «Белые тени» на улице Гамбетта, были организованы дебаты. Основная часть этих дебатов была посвящена депортации гомосексуалов нацистами. Не помню, откуда мне о них стало известно. Во всяком случае, я пришел в маленький подвальный зальчик, где они проходили. Я устроился в самой глубине. Так мне удалось бы незаметно ускользнуть при первом проявлении депрессии. Мне было пятьдесят восемь лет. С января 1969 года я работал служащим в страховой компании. Я пытался в последний раз помириться с женой. И уж точно отнюдь не собирался прославиться.

Жан-Пьер Жоэкер, директор и основатель журнала для геев «Маски», и его компаньон Жан-Мари Комбетт представляли новую книгу, вышедшую в их издательстве: «Люди с розовым треугольником», дневник депортированного гомосексуала-австрийца, как и я, бывшей жертвы нацистов.[58] Отрывки из этих записок о пережитом за два года до этого уже публиковались в первом номере ежемесячника «Гей Пье».

Жан-Пьер рассказал о своем журнале, потом о книге. Он описал депортацию немецких геев и прочел несколько страниц из этого документа. Меня трясло. Я сорок лет не слышал того, что услышал здесь. Мне рассказали ту же самую ситуацию, описали те же горести и те же варварства. Моя одеревеневшая память возвращалась к жизни словно бы толчками. Но никто, кажется, и не предполагал, что подобные веши могли происходить здесь, во Франции. Мне хотелось крикнуть из глубины зала: «Я, я, я тоже пережил все это!» Но о таком не могло быть и речи. Я все еще боялся высовываться.

Я дослушал выступления до самого конца. Потом множество пришедших столпилось вокруг ораторов, чтобы поговорить лично. Я молча ждал своей очереди. Мне не терпелось им рассказать. И вот я обратился к Жан-Пьеру Жоэкеру:

- Мсье, мне пришлось пережить все, о чем вы здесь говорили.

Он подпрыгнул:

- И в том самом лагере?

- Нет, во Франции. В эльзасском лагере в Ширмеке.

- Но ведь мы так давно ищем и не можем найти выжившего свидетеля депортации гомосексуалов в Эльзасе!

- Однако хочу сразу предупредить вас: я работаю и потому хотел бы сохранить анонимность.

Я не отпущу вас.

- Что вы, конечно, мы можем обо всем поговорить.

- Нам нужны свидетельства. Пусть анонимные, если хотите. В этом нет проблемы. Самое главное — то, что вы об этом расскажете. Вы носите в душе страшную тайну, и это касается многих, кого уже нет.

Мне показалось, что я сейчас задохнусь в этом подвале. И в то же время в моей голове с неистовой силой звучала фраза: «Готово, прорвало!» Потом мы обменялись адресами и договорились о встрече на следующий день, после того как я закончу работать, в баре «Кристалл» на Страсбургском бульваре.

На следующий день мы оба пришли точно в назначенный час. Впервые за последние тридцать лет, с тех пор как моя мать умерла, я с удивлением почувствовал, что могу говорить. Их вопросы вспахивали мою память. Я говорил медленно, очень боясь неверно передать свои воспоминания. И только для одного я не смог найти слов: для рассказа о том, как в отделении гестапо нацисты изнасиловали меня.

Снова придя ко мне через два месяца, Жан-Пьер Жоэкер принес магнитофон. Интервью появилось в специальном номере, посвященном театральной пьесе «Бент», поставленной по книге Хегера. Прошло двенадцать лет, а в нем я не изменил бы ни строчки. Он сам написал вступительную часть и комментарии к моему анонимному выступлению, и все его слова — правда.[59] Ему удалось очень бережно соединить свидетельства, которые я так долго хранил в себе. И я почтительно выражаю ему признательность за это ныне, когда его уже нет — его, как и Жана-Мари Комбетта, погубил СПИД.

За этим началом последовало серьезное продолжение. Я понял, что бороться надо именно так. Рассказывать обо всем, что пережил, свидетельствовать, о чем хватит смелости, даже пусть анонимно. Неужели остался в живых только один я? Мне хотелось знать точно, поискать других очевидцев — ведь одинокий крикун вызывает недоверие. И такое недоверие причиняет сильную боль.

За последние годы жизнь гомосексуалов и вправду очень изменилась. Лихорадочное стремление к объединению породило фестивали фильмов, демонстрации с открытым забралом. В газетном киоске на углу теперь продавали журналы с новостями для геев. Сменились уже два поколения. Первое, к которому принадлежал я, казалось, не хочет вспоминать об Освобождении. Ассоциация «Аркадия», занимавшаяся им, всего лишь лицемерила. Большинство ее членов были женатыми католиками.