— Как что? Неужели, «письменный» ты человек, не сообразил ещё?

   — Эх, брат. Г олова кругом. С книгами-то много легче.

   — Вот то-то оно и есть. Иной раз добычу возьмёшь, так не даром же? не зря? А за труды праведные — так полагаю?.. Ну, слушай: завтра дядек вместе попытаем, да у кого дядька поопытней, тем и сотни давай. В два месяца, да особенно коли война будет, не узнаёшь свою молодёжь — любо-дорого посмотреть будет.

   — А обмундирование, а снаряжение?.. — оживая, спросил Каргин.

   — И это придёт. Подожди. Вот нам водочку подали, вот и таранька, а после езды-то по этой гадости важно пьётся...

   — Ну, на здоровье. Не обессудь на плохом угощенье.

   — А что угощенье! Саме казачье. Водочка да рыбка, чего же ещё больше.

   — Постой, и бараний бок с кашей подадут.

   — Ну, чего ж лучше. Спасибо. А завтра чуть свет за работу. Не вру — доволен будешь и увидишь, как всё легко делать с этим народом. Да, брат! Казаки ведь — не солдаты! Понял ты-то аль нет?

После ужина Сипаев лёг на Сеннике, приготовленном для него, и заснул крепким, здоровым сном усталого, измаявшегося за день человека, а Каргин почти до утра ворочался на постелии думал он, что устроится его полк, и не верилось ему в возможность что-нибудь сделать с этим пьяным сбродом.

Чуть брезжил свет и станица спала крепким сном, когда по улице побежали урядники, а за ними и молодые безусые хорунжие, громко крича: «Которые люди Каргина полка, выходи, пешки, на майдан и становися в две линии».

Зашевелилась станица, потянулись люди по грязной дороге, и вскоре шестьсот человек стали в две шеренги на майдане против Москалёва кабака. Иные, не проспавшиеся после вчерашней выпивки казаки стали сзади, пряча всклокоченные волосы и опухшие лица за спинами товарищей односумов.

Хорунжие стали впереди, и сзади каждого, шагах в трёх, расположились пестуны — старые казаки с крестами за Браилов, Фридланд, финляндский поход и даже за Измаил. Сановито глядели суровые старцы, выпятив грудь, увешанную медалями, и зорко следили за панычами, чтобы всё у них было по форме и в аккурате.

Ведь на станице сказывали: приехал к Силаеву бригадный половник, дюже сердитый, — вестовой его вечером в кабаке говорил, что в полку их народу немало перепорол, да что ещё дальше будет...

Стоном стонала станичная площадь от тысячи голосов, которые кричали и перебивали друг друга, передавая свой впечатления. Грязные губастые лица, в киверах и папахах, были оживлены, и во многих углах спор грозил перейти в драку.

В это время вдали показались две фигуры: одна высокая, статная, другая чуть сгорбленная, не имевшая воинской выправки. Серебряное дорогое шитьё так и сверкало при бледных утренних лучах, и донские полковники, медленно вытягивая ноги из грязи, подвигались по улице.

   — Замолчи, честная станица! — крикнул, выходя вперёд, старый лысый есаул со многими медалями и крестами, и дребезжащий, звонкий голос его разнёсся по всему майдану.

Шум перекатился, подобно волне, крикнуло ещё два-три голоса, кто-то кому-то угодил кулаком по рёбрам, раздалось ругательство, вздох, а потом голоса стихли.

Мёртвая тишина воцарилась на площади; казаки повернули головы в сторону полковников и зорко оглядывали приезжего Силаева.

А он спокойно, будто и не для него сделалась эта тишина по майдану, будто и не ему командовали: «Смирно», шёл рядом с трепетавшим от непривычного вида строя Каргиным и продолжал свою беседу. Дойдя до середины строя, он снял кивер, поклонился казакам в пояс и зычно крикнул:

   — Здорово, атаманы-молодцы!

Все старые дружно ответили «здравия желаем, ваше высокоблагородие», молодые чуть призамялись.

Пройдясь вдоль фронта и зорко поглядывая на казаков, Сипаев узнавал многих ветеранов.

   — Что ж не со мной? — обратился он к высокому, как коломенская верста, казаку. — Ведь в Финляндии со мною был.

   — Не довелось, ваше высокоблагородие. Как ваш полк-от откомплектовали, я больной в те поры лежал. Оправился, а меня к ним записали.

   — Ну, выйди вперёд. Ты хороший казак — будь урядником.

   — Покорно благодарю.

Пройдя до конца строя, Сипаев познакомился с хорунжими, оглядел их дядек, спросил, кто какого роду, и по дядькам да по старым кумовским знакомствам роздал им сотни, полусотни и десятки. Собрав дядек отдельно, он погрозил кулаком этим заслуженным старикам и сказал:

   — Смотри, ребята, коли ежели что не как-либо что, а что-либо как — запорю! Ей-Богу, не посмотрю, какие на ком регалии, а запорю, и всё!

   — Постараемся, ваше высокоблагородие! — в один голос ответили пестуны.

Потом началась развёрстка сотен. В сотню шли земляки-одностанишники, во взводы, десятки и звенья — казаки-односумы, что одной сумой пользовались, что из одного котла хлеб, соль ели. Разверстав сотни, Сипаев приказал полковому писарю и офицеру, которого наименовал «квартермистром», поделить сукно и щепы поровну на пять частей, по числу сотен, вызвал в каждой сотне шорников, седельников, портных и чеботарей — оказалось, что под мощным влиянием гулкого голоса, что звенел и переливался по майдану, добрых две трети вчерашних пьяниц оказались прекрасными ремесленниками.

   — Господа сотенные командиры, задайте работу, — обратился Сипаев к хорунжим.

   — Да они ничего не умеют ещё! — сказал было Каргин, но полковник перебил его.

   — Ничего ты не знаешь, не порочь своё офицерство! Они прекрасные служаки.

Хорунжие, сопровождаемые пестунами, разошлись по сотням. Сотни обступили их кругом, и каждый как умёл держал к ним речь, увещая служить как возможно лучше и не оставлять их, своих начальников, в трудные минуты.

   — Постараемся, постараемся! Будьте благонадёжны! — кричали казаки.

По окончании речи выступили вперёд седовласые дядьки и начали толковать с мастерами.

   — Да ты шил ли когда-нибудь, Мохамед несчастный? — спрашивал, шипя беззубым ртом, пестун.

   — Шил, дяденька Ивац Егорыч, я знатно пил. Малолеткой у немецкого портного обучался, — дребезжал молодой голос.

А в другом углу слышались восклицания:

   — Ты приструги-то так не накладай — оно эстак-то поспособней будет. Постой, я зараз покажу — на, гляди — во как!

   — Ага! Ладно, смекаю. Оно из-под исподи надоть. Ну, ладно. И этак можно, нам всё единственно!

   — Ну, нам больше нечего делать, — сказал Сипаев, обращаясь к Каргину. — Пойдём обедать, уже время. А после обеда лошадок посмотрим да оружие. — И, обращаясь к казакам, он громко крикнул: — Замолчи, честная станица!

Опять не сразу смолкло. Где-то урядник толконул лёгонько в зубы. «Ишь, заболталась, сорока!» — сказал сердито помощник сотенного, кто-то ещё звонко выкликнул: «Подборы не дюже!» — и площадь затихла.

   — Атаманы-молодцы, послушайте! Зараз пойдёте на обед, а после обеда веди коней показывать на обротке и неси всяк свою справу.

   — Слушаем, ваше высокоблагородие! — гулко ответили казаки.

Закипела работа в полку. Вчерашних пьяниц узнать нельзя было. Тут строгали, там шили, мяли кожи, резали ремни, станичная кузница бойко работала стремена, откуда-то появились дорогие кавказские, серебром набранные уздечки, мундиры шились чуть не по мундиру в день, и крепко и прочно шились, домашние зипуны и пашетуки укладывались в седельные подушки на время похода. Сипаев уехал, осыпаемый благодарностями Каргина, а в полку кипела работа, и вчерашний забитый, не знавший, за что и как приняться «письменюга» поднял голову и только покрикивал, разгуливая по мастерским да указывая, что так, что не этак.

И, к несказанному удивлению Каргина, под руководством пятнадцатилетних сотенных командиров да урядников, полк в две недели обшился по форме, по форме остригся, снабдился сёдлами и оружием и совсем готов был к походу.

Накануне выступления к Каргину опять заехал Сипаев. Каргин не знал, куда его усадить, чем угостить. Но это был не прежний забитый Каргин, у него и тембр голоса был не тот, он не унижался так перед своим благодетелем.