Такая любовь шла у них с год. Сама Екатерина Тимофеевна с сорок четвертого была в партии, хотелось ей и Дуську вовлечь хотя бы в комсомол.

— Ой, ну чего, Катя, выдумываешь! — испугалась та. — Я двух классов не закончила.

— В комсомоле-то как раз тебя учиться и заставят. Ты чего, Дусь, ей-богу, срамишься? Как ты жить-то думаешь?

Дуська помолчала, вздохнула и сказала:

— Как хошь, Катюнь, не могу! Учиться — это мне ножик вострый! Может, дура я такая уродилась… Но думаю и так прожить. Живут же люди.

— Дело твое, — в первый раз сухо ответила ей Екатерина Тимофеевна. — Не хочешь настоящим человеком стать, силком, конечно, не заставишь.

Через полгода у них наметился разлад. Дуське шел уже двадцать третий. Хоть и оставалась она как будто недоросточком, но вся как-то налилась и окрепла. И франтихой стала отменной. Чаще оставляла теперь Екатерину Тимофеевну одну вечерами. В начале лета повезла Екатерина Тимофеевна своего Женьку в пионерлагерь, дала Дуське ключ от комнаты. Та не рассчитала, что хозяйка вернется в тот же день, и привела парня.

При парне этом Екатерина Тимофеевна сделала вид, что ничего не случилось. Дала ему уйти, а потом сказала растерявшейся Дуське:

— Ты не думай, будто я обижаюсь потому, что ты его на мою постель привела обниматься. Обидно, что скрываешь, с кем связалась. Ты этого Юрку брось. Кого-кого, а у нас на заводе его хорошо знают!

— Да почему, Катя? — расстроилась Дуська. — Того бросишь, этого, а потом останешься одна… Вот ты одна, так хорошо тебе?

— Плохо, — вздохнув, ответила Екатерина Тимофеевна. — А все лучше, чем с таким… Ты думаешь, он женится?

Она уговаривала еще, но видела по отсутствующему, туманному Дуськиному взгляду, что все равно не уговорит. Видно, с Юркой этим шла уже «любовь» на полный ход.

— Опять же говорю, дело твое. Но ко мне не води. У меня мальчик растет. Он грязи пока что не видал.

Так пошла дружба на убыль. Екатерину Тимофеевну как раз назначили в это время мастером-производственником, и их пара с Дуськой распалась. Но Дуська как была, так и осталась первой на доске показателей. Больше даже, пока работала вместе с Екатериной Тимофеевной, обе по гудку шли домой, никаких сверхурочных халтур не прихватывали. Осталась Дуська одна, и теперь никакие уборщицы, никакие дежурные пожарной охраны не могли ее до полной темноты вытурить из цеха. Она неутомимо терла и терла филенки кроватей, дверцы шкафов, ножки, спинки кресел. И мурлыкала себе что-то под нос, словно ее быстрые, легкие ноги не стояли у верстака уже двенадцатый час. Заказов завод получал тогда много: кругом дома-новостройки, мебели нужно пропасть, заказчики рвут из рук недоделанное. И кое-кто из отделочников подрабатывал знатно, но Дуська — первая.

— Вот жадна, блоха! — говорили про нее. — Можно подумать, детей куча.

— А Юрку-то кто же будет поить? Ему немало надо: пол-литром не обойдешься.

Дуська не могла не слышать такие разговоры. От них иногда плакала злыми слезами, но Юрку не бросала. За год сделала через одну ловкую женщину три аборта. В последний раз обошлось ей это что-то очень тяжко, и как ни старалась держаться в цехе молодцом, пришлось вызвать машину с красным крестом.

Екатерина Тимофеевна пришла к ней тогда в больницу.

— Ой, Дуся, ну что же мне тебе сказать?.. Не надо так… Если любишь ты этого Юрку, так родила бы. Завод тебе поможет, комнату дадут. Ясли у нас хорошие. Разве ж так можно?

Дуська прикрыла веками потемневшие глаза.

— Юрка, Катюнь, не велит… Сказал, брошу.

— А может, не бросит. Увидит ребенка, наоборот…

Дуська снова закрыла глаза.

— Не тот человек, Катюня… Он уж одной алименты платит, а жить с ней не хочет. Да теперь что говорить? Врач сказал, не будет у меня больше… Нет мне судьбы, Катя.

— Ума нет, а не судьбы, — подавив жалость, сказала Екатерина Тимофеевна. — Ладно, Дусенька, поправишься, тогда поговорим обо всем.

Дуська еще лежала в больнице, а Юрку судили товарищеским судом. Екатерина Тимофеевна как-то сказала ему при встрече: «Ну, Коняев, я не я буду, а с завода ты полетишь, и моли бога, чтобы тебя на казенные харчи не посадили». Так и добилась своего.

Дуська вышла из больницы, Юрки уже в городе не было: срочно завербовался и уехал куда-то.

В цех Дуська шла с тяжелым сердцем: ждала косых взглядов, осуждений. Но ничего этого не было. Дуська поняла, что это Екатерина Тимофеевна постаралась, решила не давать в обиду.

Верстачок Дуськин как стоял на лучшем месте, у самого окна, так и ждал ее, свободный, прибранный. Столяр принес сразу три большие ореховые шкатулки, поставил перед Дуськой.

— Здорово, Евдокия Николаевна! Мы тут тебя со спецзаказом ждали. Ну-ка, выдай качество: в Чехословакию пойдет.

Дуська молча кивнула. Руки ее привычно скользнули под верстак, в знакомый ящичек, где хранила она сухую вату, пемзу, шкурку… Поставила шкатулку на мягкие прокладки, плеснула немножко густого лака на ватный тампон и привычным движением прошлась по ореховой глади. И всю смену молчала.

— Ну вот, кума, располагайся, — сказала Дуська, вводя Алю к себе в однокомнатную. — Чемодан тут поставишь, в коридоре. А баретки свои скинь: у меня коверчик на полу.

Аля стоя разглядывала комнату: гардероб с зеркалом во весь рост, над ним картина, которая, Аля знала, называется «Дождь в Сокольниках». Дуська раскрыла окно, ветер донес запах свежих опилок и заколыхал пестрые гардины.

Сели пить чай. Аля никак не могла напиться: уж очень здесь была вкусная вода. Дома у них вода отдавала гнилым колодезным срубом. Там этого не замечали, а оказывается, совсем другой чай, когда из водопровода. Она сказала об этом Дуське, и та заметила:

— Знаю. Бывало, девчонкой зачерпнешь ведром, а там лягушка…

— Нет, что вы! — опровергла Аля. — Лягух у нас нет. Просто сруб менять пора.

Было уже поздно, Але хотелось спать. Отяжелев от чаю и от подступающей грусти, она неподвижно сидела на стуле, старалась не зевнуть нечаянно и глядела, как Дуська переодевается в пестрый, такой же, как гардины, халат.

— Ложиться погодим, — сказала та. — Ко мне еще, может, человек один зайдет…

Но «человек» не появился. Дуська вся как-то сникла, посуровела. Когда на часах было одиннадцать, молча закрыла входную дверь на задвижку.

Аля легла на полу. Совсем не потому, что было жестко или неудобно, но на нее напала едкая тоска, и сон сразу убежал. Первую ночь она спала в чужом доме, рядом не было теплого Славки, не слышно было, как похрапывает мать. Аля лежала, закусив губу и уставившись в темную ножку стола.

— Не спишь? — негромко спросила с кровати Дуська. — Как же это ты с ребенком промаху дала? Ведь сейчас не пятьдесят пятый год. Любая неграмотная баба дорогу знает.

Аля ответила ей молчанием. Но Дуська чувствовала, что она не спит.

— Слушай, Алька, — сказала она с расстановкой. — Ко мне один парень ходит… Муж он мне, не муж — считай как хочешь. Парень красивый и… моложе меня. Так что ты, Алевтина, пока у меня здесь… Если я замечу!..

Аля вдруг выкрикнула со слезами, поднявшись на своей постилке:

— Вы чего говорите-то, тетя Дуся!.. Чего вы такую чушь говорите! Вы меня за… какую считаете? Зачем тогда и везла сюда!.. Я только переночую и уйду, нипочем не останусь!..

Дуська помолчала.

— Чего ты взвилась-то? — уже мягче спросила она. — Подумаешь, обидели тебя! Спи давай.

…Наутро Дуська отправилась узнать насчет Али в отдел кадров. Велела ей запереться и никому не отворять.

Але хотелось побежать посмотреть город, но перечить Дуське она не решилась. Села на окошко и стала рассматривать завод за высоким забором. Видела, как через главные ворота выезжают автомашины, высоко нагруженные столами, шкафами, диванами в красной и синей обивке. Видела, как с вагонов, загнанных в тупик, сгружают желтый тес, фанеру пачками. Слышно было, как в закрытом помещении визжит механическая пила, а подсобники выгребают из цеха пышные, как мука-крупчатка, опилки, кудрявые кольца стружек.