— Значит, правда, доченька, что он любит ее? — Мехриниса испытующе смотрела на Сабирову.

—Не сомневаюсь. Это настоящая любовь. Чистая, нежная. Поэтому-то мне и страшно, как бы Батырджан не узнал о случившемся.— Сабирова тяжело вздохнула.— Говорила с подругами. Салтанат и с товарищами вашего сына. Они утверждают: Салтанат всерьез собиралась ехать с Батыром на фронт.

—О аллах, вот как! — удивленно воскликнул Махкам- ака, а Мехриниса даже рот открыла от изумления.

—Девушка... что же она может там? — придя в себя, пробормотала Мехриниса.

—Такое теперь время. И я вот тоже, если потребуется, завтра же поеду,— твердо сказала Сабирова.

—Допустим, если так, если уехала, как же она не подумала о матери? — волнуясь, заговорила Мехриниса.— Ведь не маленькая, понимает. Почему не оставила хоть записку, не сказала кому-нибудь из близких или не сообщила после?

Сабирова развела руками: пока и она ничего не знала.

—Извините, что отняла у вас много времени. Если будет какая-нибудь новость, сообщу.

—Лишь бы хорошие вести были, миленькая,— сказала Мехриниса.

Супруги встали. Лейтенант Сабирова проводила их до дверей.

По улице Мехриниса и Махкам-ака шли молча. Исчезновение Салтанат, известие о гибели ее отца, разговор о любви Батыра и девушки заслонили даже неприятное воспоминание о пощечине. Но постепенно мысли кузнеца вернулись к сцене в милиции. Махкам-ака и сам не мог понять, как это произошло. Ему было больно. Впервые в жизни он так оскорбил жену, да еще в присутствии постороннего человека. В то же время Махкам-ака никак не мог забыть о том, что, не зная ничего толком, жена пыталась очернить хорошую девушку и выдала ее тайну Икбал-сатанг.

Мехриниса не обижалась на мужа, сознавая свою вину; боль от пощечины давно прошла, и ее беспокоило лишь то, Что муж был хмур и неразговорчив. Заговорить же первой ей не позволяло самолюбие.

Завернув за угол, супруги остановились: по обочинам дороги стояли плотные вереницы людей. Милиционер, подняв свою полосатую палочку, остановил движение транспорта, освобождая путь идущим друг за другом автобусам и четырехколесным арбам, переполненным эвакуированными детьми.

Взволнованная Мехриниса обернулась к мужу и встретилась с ним глазами. Это длилось одно мгновение, но Мехриниса поняла, что творится с Махкамом,— ему и так было горько, а теперь, потрясенный внезапной встречей с чужой бедой, он особенно отчетливо ощутил, как мелок и ничтожен его поступок. Глазами Махкам-ака просил прощения у жены. Мехриниса ничего не успела сказать: громкий плач ребенка на арбе привлек ее внимание. Молчавшие до этого люди на обочине вдруг разом заговорили:

—Бедняжки! У них на губах ведь еще материнское молоко...

—Чем же виноваты эти малыши...

—Есть и раненые, ай-ай-ай...

Какая-то женщина заплакала, не пытаясь скрыть свои слезы от окружающих.

—Ух, чтоб ослепнуть проклятым фашистам! Ведь они же в них стреляли, окаянные, стреляли! — У старушки, выкрикнувшей эти слова, даже голос сорвался.

—Куда их везут?

—Прибыло, говорят, десять тысяч. Правда это? — спросил седой мужчина свою соседку.

—Где там десять! Говорят, тридцать тысяч прибыло. Сама слышала...— Женщина вытирала платком глаза.

Махкам-ака слушал, и чувство ярой ненависти к врагам, сделавшим этих детей сиротами, все сильнее охватывало его.

Как только проехала последняя арба с детьми, Махкам- ака быстро зашагал к дому. Мехриниса едва поспевала за мужем.

Махкам-ака первым вошел во двор и увидел Витю, который сидел на пороге и плакал.

—Вот тебе на, такой большой мальчик, а плачешь.— Махкам-ака взял Витю на руки, начал утешать.— Ну, хватит, хватит, сынок. Вон и мама пришла.

—Верблюда привели? — вдруг строго спросил Мехринису Витя.

—Не было верблюда, сынок,— ответил Махкам-ака.

—А леденец-петушок был?

—Сейчас принесу.— Махкам-ака опустил мальчика на землю.— Понимаешь, сынок, когда я шел туда, еще не продавали петушков. А обратно пришлось идти другой улицей. Схожу еще раз.

—А сейчас уже продают? — с надеждой заглянул в глаза отцу Витя.

—Конечно.— Махкам-ака быстро пошел к гузару^[43].

С тех пор как в доме появился Витя, у кузнеца не было свободной минуты. И сам он и жена не знали покоя. Но как бы Махкам-ака ни уставал, стоило ему только увидеть веснушчатую мордашку мальчика — на сердце становилось легче, забывалась усталость, проходила головная боль. Вот и сегодня: казалось, ничто не развеет его тоски, а, как только поднял Витю на руки, сразу почувствовал облегчение. «Видно, сам аллах создал человека таким,— думал кузнец,— на один плач — один смех... Иду на гузар за леденцовым петушком... Иду только за этим и... радуюсь. Говорят, ребенка обмануть легче всего. Так оно и есть. Легче всего. Но если обмануть его несколько раз, он и сам станет обманывать других, когда подрастет».

На гузаре Махкам-ака купил леденец и вернулся домой.

—На, сынок.— Махкам-ака подал Вите леденец.— Ешь на здоровье, а я пойду поработаю.

Махкам-ака взял спецовку и отправился в кузницу, но, не дойдя до середины двора, передумал. Он вернулся к дому, положил спецовку на прежнее место:

—Надевай-ка ботинки, Витя. Пойдем погуляем.

Обрадованный Витя, изрядно уже измазанный леденцом, бросился в комнату за ботинками.

Глава одиннадцатая

Весело разговаривая, Махкам-ака и мальчик незаметно дошли до детского дома. Но у ворот Витя вдруг остановился, испуганно глядя на Махкама.

— Ну что же ты? Идем!

— Вы сами... вы сами разве не говорили, что не будете меня выгонять? — сказал Витя и заплакал.

—А кто тебя выгоняет?! — Махкам-ака присел, чтобы быть одного роста с сыном.

—Зачем же вы тогда привели меня сюда? — Витя показал пальцем на детдом.

Махкам-ака только теперь сообразил, в чем дело. Он никак не ожидал, что Витя так все это воспримет. Вот что значит не разбираться в детской душе! Кузнецу стало жаль мальчика.

—Послушай, сынок.— Он вытер Вите слезы.— Помнишь день, когда ты приехал сюда?

Витя кивнул головой.

—Вот и сегодня привезли детей, точно таких же, как ты. А что, если среди них найдутся твои товарищи? Ты ведь называл их имена?

—Вова, Валя,— напомнил Витя.

—А вдруг они приехали?

—Не могут они приехать,— горько, как взрослый, сказал Витя.— Вову вместе с мамой увели фашисты. А Валя тоже не может...

—Но приехали другие. Пойдем-ка посмотрим.

Махкам-ака за руку повел Витю в ворота. Витя шел нехотя, все еще не веря отцу.

День был ясный, светило солнце. Земля после ночного дождя еще не успела просохнуть, и теперь от нее поднимался пар. Приехавшие дети группами стояли у здания столовой. Разговаривали все сразу, шум был, как на птичьем базаре. Мальчики постарше вертелись около арб, нагруженных тюками с одеждой, одеялами и подушками, а те, что поменьше, раздевались и складывали свою одежду на землю.

Во двор набилось много взрослых. Судя по тому, что большинство из них были с кульками и пакетами, эти люди пришли сказать детям ласковое слово, угостить сладостями, ободрить их. Были тут, вероятно, и такие, что хотели заранее присмотреть ребенка и потом взять его в свой дом.

—Не признаешь, сынок, товарищей? Не видно? — Махкам-ака решил отвлечь Витю от печальных мыслей, так как мальчик по-прежнему молчал и жался к нему.

Витя хмурил брови, рассматривал детей.

—Можно мне подойти к ребятам? — вдруг попросил он.

—А почему же нет? Конечно, можно. Иди,— разрешил Махкам-ака.

Витя недоверчиво взглянул на него, но все же направился к детям.

—Ассалому алейкум, амаки,— совсем рядом услышал Махкам-ака приветливый женский голос.— Что вы хотели?

Махкам-ака обернулся и увидел молодую, нарядно одетую женщину. Кажется, в прошлый раз ее здесь не было.

—Ва алейкум ассалом! Хотел бы вот взять ребенка,— сказал Махкам-ака, испытывая снова сильное волнение.