Государство в состоянии содержать детей. Найдем и помещение для них, и одежду, и продовольствие. Но детям, лишенным родителей, насмотревшимся на ужасы войны, детдом не заменит материнскую ласку и отцовскую любовь. Надо понимать разницу между содержанием и воспитанием. Важно, чтоб люди брали ребенка на воспитание по велению сердца, твердо решив стать этим детям отцами и матерями.
Кадырходжа, не шевелясь, слушал и думал о детстве Аксакала, вышедшего из семьи бедного чайрикёра[48], думал с восхищением о том, сколько душевной доброты в этом обремененном многочисленными обязанностями, загруженном важной работой человеке.
—Народ мудр, он знает, что делает. Сейчас не только в Ташкенте — во всей республике тысячи семей окружают лаской сирот. В иных семьях по два-три осиротевших ребенка. Если простой кузнец, усадив вокруг дастархана шестерых детей, делит с ними свой хлеб насущный — низкий наш поклон такому человеку. Мы должны всячески поддержать бесценное начинание нашего земляка. В сущности, его поступок — это и есть норма родственных связей, дружбы, братства. Это обычай, присущий новым людям новой эпохи. Весь народ, все человечество одобряет этот обычай, восхищается им... Злое дело недолговечно. Война окончится, и изверги будут уничтожены. Наступят мирные времена. Но эти дети, став взрослыми, до конца жизни будут помнить любовь и ласку узбекского народа. Они ничего не забудут сами и будут свято передавать эту память из поколения в поколение.
Каждое слово Ахунбабаева выражало сокровенные мысли присутствующих. Это чувствовалось по выражению их лиц, по глубоким вздохам, раздававшимся время от времени в зале. Кадырходжа был взволнован. Ему казалось, у него шире раскрылись глаза на мир, теперь он сможет видеть и то, что прежде было скрыто временем, расстоянием, повседневными заботами.
Заседание бюро приближалось к концу. Секретарь горкома зачитал список организаций и фамилии их руководителей, ответственных за встречу и размещение эвакуированных. Среди этих фамилий удивленный Кадырходжа услышал и свою. С этой минуты Кадырходжа Абдуллаходжаев уже в полной мере отвечал за каждого ребенка, за его настроение, самочувствие. Кадырходжа понимал, что новых забот будет много, но он был горд, что и его не забыли, что и он будет участвовать в огромном и важном деле.
Люди расходились не спеша, с воодушевлением обсуждая решение бюро. Кадырходжа топтался на месте, не зная, следует ли ему подойти к Аксакалу. Ахунбабаев сам заметил его.
—Ну как, проводили дочь? — приветливо спросил он.
—Проводил. Передал от вас привет. Она очень благодарила.
— Пусть будет жива-здорова! — И Аксакал, кивнув Кадырходже, вышел из зала.
Глава семнадцатая
Абдухафиз, как и его отец, долгие годы работал на кожевенном заводе. Как только в Ташкент прибыло оборудование первого эвакуированного завода, Абдухафиз вместе с товарищами принял участие в восстановлении предприятия. За восемь дней закончилось возведение одного из основных цехов; не прошло и двух месяцев, как завод начал вырабатывать продукцию для фронта.
Кто поверил бы раньше, что за такой короткий срок можно собрать сотни сложнейших машин! Абдухафизу сделанное казалось чудом. Люди не считались со временем; день был или ночь — это никого не интересовало. Оставались ночевать здесь же, у рабочих мест, или в брезентовых палатках и бараках, наспех сооруженных неподалеку. Холод, непогода, скудная еда не влияли на энтузиазм рабочих. И те, кто, словно мать свое дитя, бережно перевез завод в Ташкент, и те, кто с распростертыми объятиями встретил приехавших, работали на одном дыхании, не жалея сил.
Беда свела в столице Узбекистана братьев одной великой семьи. Только не позволила им сначала весело поговорить о житье-бытье, а потом уж дружно приступить к работе. Брались за работу сразу, с первой же минуты.
После восстановления завода Абдухафиз мог бы вернуться к прежнему — к ремеслу кожевника. Но за эти два месяца новое предприятие и его люди стали ему так близки, что оставить их Абдухафиз считал нечестным. Дело дошло до райкома: там ведь заботились и о кожевенном заводе тоже. Но Абдухафиз был непреклонен и остался работать на эвакуированном предприятии. Что он там делал, какую должность занимал, что выпускал его завод, об этом никто не знал. Ариф-ата, больше всех старавшийся разузнать у Абдухафиза про его жизнь, так ничего и не добился.
—Как поступил ты на этот завод, стал вдобавок еще и немым,— сердился Ариф-ата, намекая на хромоту Абдухафиза.
—Я механик. Разве вам этого мало? — отшучивался Абдухафиз.
—Или и тут ты дубишь кожу? — не сдавался Ариф-ата.
—Еще как дублю! Такую кожу дублю...— И Абдухафиз, смеясь, спешил перевести разговор на другое.
Постепенно Ариф-ата перестал спрашивать. На эвакуированных заводах, на других крупных предприятиях работали тысячи людей, но никто не говорил, что они выпускают. Понятно, эти предприятия изготовляли не коромысла и совки, а важную продукцию для фронта.
Замира, жена Абдухафиза, пошла работать на эвакуированный завод, за ней потянулись соседки. Те, кто не мог идти на завод, брали работу домой. Абдухафиз диву давался, глядя на женщин. Когда-то невозможно было их уговорить вступить в артель, где стегают одеяла, а сейчас они сами добровольно дни и ночи сидели за работой.
Тревога за близких, ушедших на фронт, трудная жизнь лишили людей душевного покоя, сделали их нервными, раздражительными. Надо было с ними разговаривать особенно тактично, уметь ободрить умным словом — это теперь стало важно, как воздух и вода. Старый Ариф-ата был в таких делах незаменим. Он умел найти подход к человеку, умел расположить к откровенной беседе.
Вот и сегодня Абдухафиз спешил на встречу с Арифом- ата, с которым они договорились навестить Кандалат-биби.
—Слава аллаху,— сказал Ариф-ата, увидев Абдухафиза.
—Пойдемте быстрее к Кандалат-биби. Меня эта забота давит, как гора. Весь день Думал только о ней.
—Э, кому такое по душе? Но что же делать! Если мы не скажем ей про похоронную, не постараемся утешить ее, кто сделает это? А с чего начинать, я и сам не знаю.
—Ну, пошли.— Абдухафиз поудобнее взялся за костыли.
—Послушай-ка, давай позовем и атын[49]. Все же лучше, если мы придем с женщиной! — предложил Ариф-ата.
Ариф-ата был прав, и Абдухафиз не стал возражать. Решили по пути зайти за Икбал-сатанг.
После похорон Салтанат Кандалат-биби сильно сдала. Выглядела плохо — болезненно-желтая, исхудавшая, морщинистая, она одиноко сидела в своем просторном дворе, облачившись во все черное. Абдухафиз добился разрешения привезти тело Салтанат домой, однако заупокойную молитву пришлось читать над закрытым гробом: врачи категорически запретили открывать его. Кандалат-биби, увидев гроб с телом дочери, упала тогда замертво. Абдухафиз боялся, как бы и сейчас не случилось того же.
Кандалат-биби, увидев гостей, медленно поднялась, поздоровалась с ними и направилась было к тахману[50], но Икбал-сатанг опередила ее. Ловкими движениями Икбал достала и расстелила курпачу. Прочитав короткую молитву, Ариф-ата стал расспрашивать Кандалат-биби о здоровье, о житье-бытье.
—Все никак не могли выбраться навестить вас,— извиняясь, говорил он.— Заботы, общественные дела. Не время сидеть сложа руки. Абдухафиз тоже работает с утра до ночи, так что простите, что давно не были.
—Я не обижаюсь, пачча. Спасибо вам. Хорошо, что не забыли меня. Читаю за вас молитвы...— слабым голосом отвечала Кандалат-биби.
—Давно ли нет писем от Сираджиддина? — спросил Ариф-ата.
—Как случилось... с дочкой, было одно письмо, и на этом все. Отправила ему шесть писем, ни на одно нет ответа.
—Так бывает. Долго не пишут — и вдруг приходит письмо. Некоторые приезжают и сами... Вот от племянника Махкам-бая тоже давно нет вестей,— утешал женщину Ариф-ата.
—От сына Карима-палвана[51] уже пять месяцев нет ни строчки,— вмешалась в разговор Икбал-сатанг.— А помните Султанхана с Пасткучи? Так его сын, оказывается, был ранен, а теперь сам приехал в отпуск.