— Жаль, сгорела хавира. Там под стрехой я спрятал пачку очень интересных папирос. То я угощал других, а сейчас я бы сам с наслаждением затянулся тем куревом.

Теперь, после разгрома петлюровских осиных гнезд, нечего было опасаться за резидента. От нас ему бежать было некуда, кроме как в петлю. Отправив тачанку в  хвост колонны, мы усадили Братовского на коня. Понимая его состояние, в пути мы раздобыли для него флягу самогону. Выпив, петлюровский сотник несколько воспрянул духом.

— Не поймите меня ложно, — вздохнул он тяжело. — Среди связанных есть и мои школьные друзья. Я же их продал! Вот и ваш казак верно сказал: «Без собаки зайца не поймаешь». Собака я, собака!

— Ты сдал нам дюжину бандитов, — насупив брови, отозвался Васильев, — а они в двадцатом году сдали Пилсудскому всю Украину до самого Киева. Нечего ныть, туда им и дорога!

— Что ж, — сказал наш партийный секретарь Мостовой, — не досчитается пан Тютюнник многих атаманов.

— Тютюнник, Тютюнник, — сверкнул глазами Братовский, — попался бы он мне сейчас!

— А что? — спросил Васильев.

— Рассчитался бы с ним. В Елтушково моя сотня побежала от ваших червонных казаков, так он меня перед всем строем плетью...

— Ну, если под Елтушковом, — рассмеялся Васильев, — то это моя сотня гнала вас. То-то я гляжу, что твоя спина мне знакома, только черного шлыка не хватает на ней.

— Может, не спорю, — пожал плечами резидент. — Тютюнник был на меня зол за другое. У него над кроватью висят два портрета: Петлюра и Наполеон. Как-то он меня спросил: «На кого я похож?» Я сказал: «Ясно на кого, на пана головного атамана, потому что у Наполеона чуб, а у вас лысинка». Он рассердился и прошипел: «Кто вас только назначил сотником!» Но вот был у нас в кавалерии такой хорунжий — Максюк, знахарь, хитрый черт. Он ответил Тютюннику: «Вы и Наполеон будто близнята». Тютюнник обрадовался, потрепал Максюка по щеке и сказал: «Добрый из тебя будет вояка. Зря тебя держат в хорунжих, пора быть сотником». Теперь, слыхал я, и он где-то атаманствует...

— Атаманствовал, — сказал я, вспомнив Грановскую встречу с бандитом Христюком.

Обо всем этом мне еще раз напомнил Братовский осенью 1956 года, во время нашей встречи. Он живет и работает в Харькове. Советская власть гуманна по отношению  к сдавшимся врагам. И автор, щадя покаявшегося и прощенного резидента, назвал его, в отличие от прочих участников событий, вымышленной фамилией. Как нам стало известно впоследствии, признание Братовского, пойманного благодаря ивчинской свинарке Паране Мазур, позволило раскрыть нити, тянувшиеся от Чеботарева к ольгопольской учительнице Ипполите Боронецкой. А от нее — к тем предателям из рядов Красной Армии, на которых строились расчеты Петлюры, замышлявшего снова с помощью Пилсудского сорвать мирный труд советских людей. Так свинарка Параня Мазур перепутала все карты головному атаману Петлюре.

Братовский-Ярошенко не мог знать всего, что затевалось там, за кордоном. Но и то, что он сообщил, представляло большой интерес. И все же это были лишь ничем не подкрепленные слова, которые мог сочинить ради спасения жизни пойманный с поличным диверсант. Зато взятые по его указке атаманы и разгромленные на основании его сообщений бандитские гнезда были тем реальным выкупом, которым петлюровец спасал свою жизнь.

Братовский не держал себя замкнуто, охотно вступал в разговор с любым казаком, не прочь он был и пошутить, посмеяться.

Его состояние нельзя было назвать удрученным, но все же время от времени он вдруг погружался в глубокую думу. Трудно сказать, над чем больше всего размышлял бывший сотник мазепинского полка: над личной ли судьбой, мгновенно перебросившей его из привычной стихии в лагерь вчерашних врагов, или же над судьбами раздираемой кровавыми распрями Украины.

Вначале всем нам было ясно, что в Братовском все больше и больше зрела решимость любой ценой сохранить жизнь. И он без особых колебаний сразу же выложил целую колоду крупных козырей, ясно себе представляя, что речь идет о судьбе его вчерашних друзей и единомышленников.

Сейчас же, то ли неуверенный в своей безопасности, то ли в самом деле поняв пагубность петлюровских идей  и планов, Братовский, снедаемый жаждой деятельности, каждый день предлагал что-нибудь новое для подрыва желтоблакитного лагеря.

То он, подражая Мордалевичу и другим раскаявшимся атаманам, писал воззвания к старшинам петлюровской армии, интернированной за Збручем, и к обманутым «братьям-повстанцам» Волыни и Подолии.

То он просил дать в его распоряжение сотню казаков, с которыми он уйдет в леса под видом банды и через неделю-две приведет неуловимого Шепеля. То он, предлагая в заложники мать и сестру, просился за кордон, где он один снимет головку, как он говорил, «самостийного руху».

Все эти авантюры, порожденные беспокойной фантазией или голосом потревоженной совести Братовского, вызывали лишь улыбки у Шмидта. Зато он и комиссар дивизии Гребешок от души приветствовали желание бывшего диверсанта рассказать казакам о том, что делается за кордоном, в лагере Петлюры.

Первое открытое выступление бывшего самостийника состоялось в Литине, в нашем 7-м червонно-казачьем полку[28].

Две сотни, стоявшие в городе, в пешем строю пришли на лужайку у кладбища, где намечалось собрание. Подразделения, квартировавшие в Боркове, Вонячине и Микулинцах, прибыли в город верхом. Коноводы, забрав лошадей, увели их на выгон, где в зарослях сочного молочая копошился весь городской скот — с десяток общипанных коз.

Казаки, прячась от зноя, живописными группами расположились в тени густых лип, увешанных, словно елочными украшениями, корзинками золотистых соцветий.

Ярошенко-Братовского хорошо знали все кавалеристы. Так что особо его представлять не пришлось. Но, когда комиссар Климов, открыв собрание, объявил, что слово имеет «товарищ Братовский», на многих лицах появилась саркастическая улыбка.

Скинув папаху и проведя белой рукой по коротко остриженной голове, Братовский, чуть волнуясь, приступил  к рассказу. Не жалея красок, он прежде всего описал петлюровский стан, все еще лелеявший мечты о завоевании, или, как говорили за Збручем, «освобождении» Украины. Говорил он о бедствиях рядовых петлюровцев, загнанных в бараки для интернированных, и о разгульной жизни атаманской верхушки, обосновавшейся в Тернове.

— Ты этот молебен брось, — послышалась реплика. — Лучше выложи про себя, как ты сам петлюрничал?

Братовский снова провел ладонью по голове. Широко улыбнулся, так как единственное оружие, каким еще может владеть побежденный, — это улыбка.

— Что ж, отвечу. Да, я был петлюровцем и вашим врагом. Но врагом честным — выступал с оружием в руках. В открытом бою стрелял я, стреляли и в меня. Думал, что борюсь за Украину, за ее народ. Ради этого пришел из-за Збруча.

— А тут тебя, раба божьего, сцапали, — снова послышался злорадствующий голос.

— Я и не говорю, что сам перешел, — продолжал улыбаться Братовский. — Спасибо, что сцапали, а то ходил бы еще бог знает сколько в потемках.

— Жаль не попался мне, — приподнялся на локте долговязый комвзвода Гусятников, камеронщик из Кривого Рога, — я бы тебе такие шахтерские фонари понавесил, повек бы тебе светили.

— А ты, Андрей Фомич, побереги свои шахтерские фонари, еще пригодятся, — оборвал взводного Климов. — Дай человеку высказаться.

— Я ведь не из-за тридевяти земель, — сохраняя внешнее спокойствие и косо поглядывая на Гусятникова, продолжал Братовский. — В Литине меня знают. Я не пан, не дворянин. Ни фольварков, ни хуторов у меня нет. У отца моего их тоже не было. И все же попал к Петлюре. Почему? Скажу и это. Видали вы цветок львиный зев? Яркий такой, красивый, пахучий. Заберется в его чашечку комашка, а выбраться из нее не может. Так случилось и со мной, и с молодежью. Потянуло на запорожские шаровары, на гайдамацкие шлыки, на всю пахнущую нафталином бувальщину вильного козацтва. Потянуло на всю расписную декорацию, а когда рассмотрелись, уже было поздно. Цветок оказался не  львиным зевом, а желтоблакитным капканом. Иная комашка рвется из него, рвется, и все без толку.