— Про комашку чеши, сколько твоей душе угодно, — встав на ноги и прислонившись широкой спиной к стволу липы, перебил Братовского казак второй сотни Давыд Губатенко, — а за всю молодежь не балабонь. Я тоже украинский хлопец из села Белокопытово, Глуховского уезда, а меня суконным жупаном не купишь.

Но Братовский оказался не из слабого десятка, не из тех, кого можно легко сбить с панталыку. Он возразил разгорячившемуся казаку:

— Вот и посудите сами! Где ваш Глухов, а где наш Литин. Куда раньше достиг голос Москвы? Вот вы по голосу Москвы пошли за Лениным, а нам слышнее был голос Центральной рады — мы и повалили за Петлюрой. И еще я вам скажу, паны-товарищи. Много интеллигенции пошло к Петлюре из-за того, что некоторые ваши комиссары не признавали нашей украинской нации... Как при царе было, так и осталось...

— Коли нет ума, так при чем тут кума? — подал реплику казак из взвода Гусятникова — острослов Олекса Захаренко, паренек с большой головой и тяжелыми скулами. — Не спорю, были у нас, были, может и сейчас еще есть, отдельные русотяпы-комиссары. Но вот почему украинские интеллигенты Юрко Коцюбинский и Владимир Затонский с нами, а не с Петлюрой? Нет, раз ты уже оступился, так нечего выкручиваться и валить с больной головы на здоровую. Скажи прямо — люб тебе Петлюра. И верил ты, что возьмет верх ваша, а не наша. А что касаемо разных голосов, то я сам из-под самого Киева, из богоспасаемого Кагарлыка, жил под боком у самостийников, а не послушался их голоса. Послушался голоса Москвы.

— Правильно кроешь, Олекса, — поддержал казака пулеметчик Полтавец, рослый казак, одетый в трофейный, голубого цвета французский мундир. — Знаем мы эту нечистую силу — петлюровскую интеллигенцию. Это она пела в нашем Пирятине такую песенку:

У Киiвi дош,

А в Полтавi слизько,

Тiкайте бшiльшовики,

Бо Петлюра близько...

Частушка, пропетая во весь голос пулеметчиком, вызвала дружный смех. Братовский смеялся вместе со всеми. Когда казаки затихли, он продолжал:

— Есть у Петлюры особый любимчик — атаман Чеботарев. Он заправляет контрразведкой. Может, один пан Тютюнник с ним не считается... А что касается других атаманов, то они не то что самого Чеботарева, а его духа боятся...

Казаки слушали Братовского с большим вниманием. Одно дело получать информацию о враге через газеты, другое — из уст того, кто лишь недавно пришел из стана врага, чтоб осуществлять здесь, на Украине, его злые козни.

— Вот был у пана Чеботарева большой друг — атаман Болбачан. Командир запорожского коша. Служил он гетману. Потом перешел к Петлюре. Когда немцы стали тикать, Болбачан командовал Левобережным фронтом... Принял на себя удар всех советских дивизий... Считался он самым боевым и способным из всех атаманов. Опасный соперник! И что ж? Болбачана сняли с корпуса. Предложили ехать в Италию — формировать из пленных украинцев войсковые части. Болбачан отказался сдавать корпус. Тогда Чеботарев прикинулся его другом, предлагал свалить Петлюру. Доверчивый атаман сам явился к начальнику контрразведки для тайной беседы. Его сцапали, наспех осудили. Отвезли на глухую станцию Балин. Там Чеботарев собственноручно его зарубил. После этого Чеботарева и прозвали палачом, Малютой Скуратовым...

— Вы б такую суку подстрелили, — с возмущением выпалил Запорожец. — А то теплой компанией накрыли бы мокрым рядном.

— Легко сказать, — повел плечом Братовский. — А телохранители? Вот вы говорите «теплая компания». Там близкому другу и то не доверишься — а вдруг чеботаревский шпион. Скажу даже такое — спишь и голову наглухо закрываешь одеялом. Опасаешься и со сна сболтнуть лишнее. Даже те, кто со всей душой идут за Петлюрой, ненавидят Чеботарева. Но так уж там дело поставлено: кто против Малюты Скуратова, тот и против самого головного атамана, а значит, и против украинской державы...

Тут Братовский, очевидно посчитав, что данный момент является наиболее подходящим, чтоб заявить о той непроходимой черте, которая легла между ним и вчерашними его единомышленниками, повернувшись к Климову, как самому авторитетному свидетелю, заявил:

— Вот в лесу под Требуховом казаки второй сотни видели, к чему приговорил и меня пан Чеботарев. Сам комиссар полка, товарищ Климов, читал тот плакат.

Бандиты Шепеля, захватив на Хмельникском шляху двух учительниц-комсомолок, увели их в лес. Поизмывавшись над молоденькими девушками, они привязали их за ноги к вершинам пригнутых берез.

С Климовым и с особистом Иваном Крыловым мы явились на место страшной казни, вызванные туда казаками-конвоирами интендантского обоза, следовавшего из Хмельника в наш полк.

Жуткую картину представляли собой разодранные тела девушек. На одной из берез, ставшей орудием варварской казни, висел плакат, о котором говорил Братовский. На нем было выведено кровью: «Это ждет коммунистов. Это ждет и тебя, христопродавец Братовский».

— Видали мы тот плакат, видали и тех несчастных девчат, — нахмурившись, сказал Гусятников. — А ты, хлопче, не дрейфь. Раз попал до червонных казаков, твое дело в дамках. Знаешь, спора нет, у Советской власти рука твердая, но сердцем она отходчивая. Если ты только к нам верой-правдой, вполне можешь плевать на того пана Чеботарева...

Братовский, услышав такое заявление от того, кто лишь недавно сулил ему «шахтерских фонарей», вовсе размяк.

— Да, я рад, что попал до вас, до червонных казаков. Правда, полгода назад, это было в Дудаевцах, шаблюка вашего казака чуть не отхватила мне мой шлык, но обошлось. А знаете, как о вас отзывается атаман Тютюнник. Вот что он говорил: «Много они извели нашего брата клинками, но больше своей выдумкой. Какая-то умная башка додумалась создать это червонное казачество»

— Правильно сказал атаман, — усмехнулся Климов, — самая умная — это голова нашей ленинской партии. Она знала, что нужно создать на погибель петлюровщины и ее вильного козацтва. 

— Вот те слова Тютюнник сказал нам, старшинам. А козацтву говорят другое. Им каждый день повторяют, что на Украине хозяйничают москали, что ее оккупировали латышские, китайские и башкирские дивизии. Не будь этого, давно бы Петлюра сидел в Киеве, а казаки и старшины миловались бы со своими любезными на родной земле. Распетушились атаманы. Повторяют слова из пушкинской «Полтавы»: «Кругом Мазепы раздавался мятежный крик — пора, пора...» Самые нетерпеливые требуют немедленных акций. Тютюнник говорит: «Раз нэп предложил Ленин, то это дело тонкое. Нэп укрепит мужика, но он тут же укрепит и Советскую власть. Пока не поздно — ударим». Бывший главком Омельянович-Павленко сказал: «Когда в горку, а когда в норку. Посидим пока в норке, а там...»

— Как вы думаете, — спросил Климов Братовского, — на что они там надеются?

— Сейчас там особо стараются воспитанники Ватикана — офицеры и фельдкураты, иначе говоря, попы, служившие в австро-венгерской армии. Вот я слушал Еднака — бывшего командира Галицийского кавалерийского полка. Сам Еднак — сын австрийского полковника из Вены. Он говорил: мы побеждены. Но мы и разбитые будем воевать за наше дело. Как? Очень просто. Дурак тот, кто выставляет голову навстречу летящему камню. Это верная гибель. Самое мудрое — вовремя сложить оружие. Сложить оружие и признать врага. Раз ты не самый сильный, то должен быть самый мудрый. Осудить себя и его оправдать. Признать и всячески его возвеличивать. А когда он выдохнется, проводить исподволь свои идеи. Жизнь — это вечная борьба. Мудрость подскажет нам поддержать того, у кого больше шансов на победу. Мы должны стремиться к своему — к самостийной Украине. Раньше наше знамя было в руках хуторян, сейчас оно перейдет в руки государственных служащих.

— А дзюськи! — крикнул с места Запорожец.

Братовский вновь широко улыбнулся:

— Пан Еднак говорил: не удастся нам, так удастся нашим детям. Они будут ласковые, как котята, а когда почувствуют силу, станут люты, как тигры. А дети есть дети. Они не только будут проводить наши идеи, но и посчитаются за отцов. И тогда настанет та светлая пора,  когда по нашей земле будет ходить только тот, в чьих жилах течет наша кровь. И хлеб наш...