Прожектор схватился было за плеть. Ощерился волкодав Халаур.

— Ну, ну, Алеша, ша! Возьми полтоном ниже! Языком что угодно, а рукам воли не давай, — в решительной позе застыл музыкант. — Я и сам могу сыграть соло на твоей жеребячьей спине.

— Эх ты, Сковородка, зря лаешься, — ответил казак. — Знаешь, мне тебя откаючить — раз плюнуть. Так ты платишь добром за добро. Кто вам, аспидам, припер кавуны? Пшенки подкинул? Кто вам бубна своего не пожалел?

Вся 2-я Черниговская червонно-казачья дивизия построилась на широком плато за Маковом. Нежаркое солнце освещало огромное поле, покрытое высокой золотистой стерней.

За нашими спинами, на крутых косогорах Приднестровья, синела сплошная гряда темных лесов, а перед нами, отчетливо видные с высокого плато, подернутые голубой дымкой осеннего утра, где-то за Каменцем, по ту сторону границы, простирались низины бессарабской земли.

Слева, из-за кромки плато, на котором в ожидании смотра замерло несколько тысяч нетерпеливых всадников, торчали островерхие шпили стройных тополей и сверкал на солнце золотой купол маковской церкви.

В том же направлении, в полукилометре от нас, занимая огромную площадь, спешенная, стояла наша старая, 1-я Запорожская червонно-казачья дивизия. Ее полки, сдав экзамен командующему войсками Украины и Крыма, отдыхали. Только что закончилось двухчасовое конное учение. Пришел наш черед.

Командир корпуса Примаков еще раньше, когда планировалась программа смотра, говорил: «Пусть наши старики увидят и оценят новых боевых друзей». И получилось, что нам, то есть 2-й дивизии, предстояло отчитываться не только перед командующим, но и перед ветеранами червонного казачества.

Фронт нашей части как раз приходился против спешенной  линии 6-го полка. Узнавая издали соратников, думал: вот-вот увижу чубатую голову Очерета. Но после узнал, что Семен, заслужив отпуск, уехал в Бретаны.

Осматривая полки 2-й дивизии, прославленный большевик-полководец проехал вдоль их развернутого фронта на прекрасном арабском скакуне. Небольшая темная бородка Михаила Васильевича Фрунзе, его крепкая посадка в седле, яркие нашивки — «разговоры» — на гимнастерке придавали ему богатырский вид.

Меня все время угнетала мысль: что же мы, командование полка, скажем ему в ответ на жалобу трубачей. Но... за все время существования нашей «золотой орды» трубачи ни разу еще не играли с таким рвением, как сегодня. И ни один из корнетов всех шести полковых оркестров нашей дивизии не звучал так мелодично и трогательно, как корнет Афинуса Скавриди.

Начался смотр. В течение двух часов, вздымая густые тучи пыли, носились наши полки по широкому полю, совершая по сигналам начдива наисложнейшие перестроения.

Затем показывали командующему действия казачьей лавы, которые сверх учебной программы были отработаны только нашим 7-м червонно-казачьим полком. По знаку обнаженного клинка, то есть по немой команде, сабельные сотни на разгоряченных после бешеной скачки конях разлетелись во все концы необозримого поля. Взмах клинка — и подразделения рассыпались в редкую лаву, оцепив огромную территорию зыбким подвижным ожерельем. Еще команда, поданная клинком, — и кони, послушные поводу и шенкелям, сгибая колени, плавно падают на бок. Казаки, растянувшись на колючей стерне, из-за живых укрытий «открыли огонь».

И снова по взмаху клинка поднялся строй лавы, редкое ожерелье сгустилось в плотные линии, затем перестроилось в развернутый фронт и понеслось в сокрушительную атаку на условного противника, оглушая все живое могучим казачьим «ура».

После атаки мы вновь заняли свое место на правом фланге дивизии.

— Спасибо, товарищи, спасибо, друзья! — как-то по-отечески прозвучали простые, задушевные слова командующего. 

Затем Фрунзе повернулся к Шмидту и, улыбаясь, громко сказал:

— Да, Дмитрий Аркадьевич, казачьи кони — не цирковые моржи. Показать бы их Дурову! И он бы позавидовал.

Приблизились к нам и многочисленные спутники Михаила Васильевича. Впереди всех, на малорослом коне, ехал Дмитрий Захарович Мануильский — секретарь ЦК Компартии Украины. Его лицо было взволнованно, а глаза слезились.

Шмидт шепнул нашим казакам:

— И разволновали же вы, товарищи, Мануильского. Он сказал, что такое видит впервые.

На моей душе было радостно и в то же время тревожно. Вот-вот, думал я, выступит из строя кто-либо из трубачей. А тут не только командующий Фрунзе, вместе с ним — секретарь ЦК, замкомвойск Эйдеман, комкор Примаков и другие известные военачальники. Тревожное чувство не покидало меня.

Начался парад. Весь конный корпус под бодрые звуки сводного оркестра прошел торжественным маршем мимо командующего войсками Фрунзе. Это было зрелище, перед которым меркло все: и разные невзгоды, и личные неприятности.

Но вот закончился и парад. Михаил Васильевич уехал. С Маковского плато, распевая веселые песни, тронулись во все стороны к местам стоянок конные полки. На холмике, мимо которого недавно еще проходили колонны конницы, собрались вызванные Примаковым командиры и комиссары. Приятно было увидеть среди них Евгения Петровского, теперь уже комбрига, и Альберта Генде, командира 2-го полка. Партия создавала командные кадры из опытнейших политработников.

О чем-то беседуя, стояли живописной группой наши дважды краснознаменцы: Примаков, Демичев, Шмидт, Григорьев, Бубенец. Был там и комиссар корпуса Минц. Комкор, обращаясь то ко всем нам, то к Шмидту и Гребенюку, сказал:

— Хочу от имени командования корпуса и, если позволите, товарищи, от имени старых червонных казаков поздравить и Шмидта, и всю вторую дивизию с удачным началом. Товарищ Фрунзе высоко оценил выучку обеих дивизий. Будем надеяться, что новая дивизия не уступит  старой ни в чем. Но нельзя забывать, что наши успехи не дают покоя врагу... — Примаков говорил спокойно, уверенно, не торопясь, взвешивая каждое слово, рассчитывая каждый жест. — Недавно перехвачен приказ Тютюнника атаману Левобережья Левченко. Петлюра распорядился к первому августа закончить подготовку к всеобщему восстанию. Правда, теперь уже сентябрь, а восстания нет. Но быть начеку надо. Так вот, приказано атаману Левченко разрушить железные дороги, взорвать кременчугский мост, захватить Полтаву и Харьков. Для оповещения и связи Тютюнник рекомендует пользоваться телефоном, подводами, церковными колоколами и факелами на возвышенных местах... И это нам надо знать. А еще раньше под крылышком пана Пилсудского состоялся в Варшаве слет нечистой силы. Это было семнадцатого июня. Обсуждался план похода на Украину. Борис Савинков, которого петлюровцы считают монархистом, а монархисты — большевиком, подчинил Тютюннику свою организацию — «Союз защиты родины и свободы». От Пилсудского приветствовал этих бандитов его адъютант Девойно-Сологуб. Есть сведения, что Тютюнник уже создал партизанско-повстанческий штаб. Расположил он его в санатории Кисельки под Львовом. Много ценного сообщили нам пойманные второй дивизией атаманы. Кое-что добыли и люди Заковского[31]. Один из них недавно под видом курьера атамана Заболотного гостил у Тютюнника в Кисельках. Нам, конникам, в первую очередь надо держать порох сухим и клинки наготове. Верю: справимся мы со всей нечистой силой, как наш Петя Григорьев справился с Махно. Ведь и на гуляй-польского батька крепко надеялись в штабе пана Пилсудского. А теперь слово имеет комиссар.

Бойцы корпуса хорошо знали своего комиссара. Минц попал в червонное казачество в период перехода, от, войны к мирной жизни. Этот процесс сам по себе был не столь безболезненным. Да и те мирные дни походили больше на боевые. Нэп кое-кого застал врасплох. Речь не о тех, кто, подобно Долгоухову, заливал скуку вином. Таких в корпусе было очень мало. Но находились среди нас неплохие товарищи, которые считали нэп лишь только  отступлением, видели в нем конец их прекрасным мечтам. А военком Минц, сплотив коммунистов корпуса, говорил маловерам, куцым мечтателям, что самый большой мечтатель в партии — это Ленин, но он же в ней и самый большой реалист. И доказывал партийным и беспартийным казакам, что нэп — это трамплин для скачка вперед, перегруппировка сил для нового наступления.