Колонны 5-го и 6-го полкой следовали на запад, предводимые Демичевым и Красковым.

Пушки червонных казаков — седьмую колонну дивизии — вел Михаил Зюка, земляк начдива, вернувшийся из царской ссылки в 1917 году. Во время январского восстания 1918 года против Центральной рады он командовал батареей киевских железнодорожников.

Пушками, отбитыми у немецких оккупантов и у деникинцев, Михаил Осипович укомплектовал артиллерийский дивизион. В самые горячие минуты на батареях не умолкало слово большевика Зюки. Его излюбленной командой была: «Коммунары, огонь!» И сейчас ветераны тепло вспоминают Михаила Зюку — бесстрашного начальника артиллерии червонного казачества.

Два полка составляли бригаду. Во главе 1-й бригады стоял смелый кавалерист из московских рабочих Петр Петрович Григорьев; 2-й командовал бывший царский офицер Сметанников; 3-ю возглавлял Владимир Микулин.

Более трех тысяч одних сабель вел из-под Перекопа командир червонных казаков Виталий Примаков. Чтобы сплотить вокруг партии Ленина и повести в бой за молодую Советскую республику рабочего Харьковского паровозного завода, металлиста киевского «Арсенала», незаможника из Решетиловки и Кобеляк, батрака из Люботина и Мерефы, ново-московского и келибердянского середняка, шапочника из Волчанска и закройщика из Лубен, штаб-ротмистра из Москвы и Питера — надо было быть большевиком Примаковым.

После тяжелых, изнурительных боев под Перекопом люди, двигаясь на новый фронт, хорошо отдохнули, окрепли. Но не отдыхали в пути коммунисты и политические работники. В селах Таврии, Херсонщины, Подолии они организовывали перевыборы органов Советской власти, звали под наши знамена добровольцев, вылавливали недобитых самостийников и петлюровских атаманов, неустанно поднимали боевой дух кавалеристов, готовя их к схватке с коварной шляхтой.

Во время первой половины дневного перехода, вплоть до привала на обед, в колоннах распоряжались учителя. Комиссар дивизии говорил еще раньше: «Помните про буквари!» А их, этих самых букварей, — по одному на сотню, и то не на каждую. Да и что проку в них? Печатали их еще для церковноприходских школ. На первых страницах было то, что годилось и для неграмотных казаков: «па-па, ма-ма», а дальше шло такое, что не хотелось и читать: «Без бога ни до порога», «Бог на небе, царь на земле», «За богом молитва, за царем служба не пропадут».

И стал наш полковой учитель Александр Трофимов сам выпускать буквари. Текст писал крупно на обрывках картона и в тройке всадников вешал их на спину среднему. Задняя шеренга, заглядывая в эти своеобразные партитуры, выводила в голос: «За Со-ве-ты, впе-ред!», «Да-ешь шлях-ту!», «Серп и мо-лот по-бе-дят го-лод».

За время марша полки политически еще больше закалились, а количественно выросли вдвое. 6-й полк (бывший 1-й Московский), состоявший из добровольцев — москвичей, рязанцев и туляков, пришедших в армию в 1919 году по зову партии «Пролетарий, на коня!», — насчитывал уже в своих рядах добрую половину украинцев, но его бойцов по-прежнему называли москвичами. Из числа добровольцев вместо раненного под Перекопом  Сливы поступил ко мне в ординарцы каховчанин Семен Очерет.

Утром он был зачислен, принял лошадей и, отпросившись на часок домой, к обеду вернулся. Рослый детина со смуглым тонким лицом вошел в штабную хату уже с карабином за спиной и с шашкой у пояса. Поставил на скамейку довольно вместительную посудину — плетеную сулею. Накинул на ее горловину снятый с левой руки огромный, с румяной корочкой, крендель. Новичок небрежным взмахом руки взбил смолистый, в мелких кудряшках чуб, торчавший из-под широкополой крестьянской шляпы — брыля.

— Эй ты, крендель, откудова ты такой взялся?. — смерив насмешливым взглядом добровольца с головы до ног, спросил дежуривший при штабе вестовой.

Очерет, сверх ожидания, ничуть не смутился. Сдвинул набекрень брыль.

— Оттудова, откудова все берутся! — добродушно улыбаясь, ответил каховчанин.

— И эта роскошь — твой брыль — оттудова же? — наседал вестовой.

— Зачем? Для меня — это семечки. Хотишь — и тебе откаблучу. Я сам из Маячки, а батрачил у французского колониста в Брытанах, тут рядом, под самой Каховкой. Все Брытаны в моих брылях ходют.

— Ишь ты какой шустрый! — продолжал насмешник. — Ты лучше с полной срочнотой заведи себе казацкую папаху. Вот как моя. А то в два счета засмеют хлопцы...

— Бонжур вам! Я такой, что и сам спуску не дам! — храбрился Очерет.

— Ты, может, и кренделя самостоятельно печешь? А что у тебя там в посудине, керосин? Пятки мазать? Это казаку без надобности!

Красков, молча следивший за словесной перестрелкой, встал, снял с бутыли крендель, вынул затычку, нагнулся, потянул носом, а затем, торжественно подняв вверх посудину, обратился к новичку:

— Ничего себе керосин! Ты, парень, закрой глаза, а я раскрою рот...

— Так я же это винцо нарочно выпросил для начальства у дядюшки Анри — моего хозяина. Угощайтесь! Доброе винцо, «бургундия», выстоялось. И крендель... 

Наш адъютант, возглавлявший штаб полка, знал существовавшие на сей счет строгости. Покосился на бутыль.

— Вы, конечно, шутите, товарищ комполка, — остановил он Краскова и повернулся к Очерету. — Тащи, казак, эту штуковину в санчасть. Скажешь — для раненых.

Несколько разочарованный, Очерет, бросив на прощание: «Адью вам!», ушел. За ним увязался казак-насмешник. И хотя новичок и плеснул ему по дороге в кружку из заветной бутыли, все же он продолжал над ним подшучивать. К каховчанину прочно пристало прозвище Крендель.

Вскоре Очерет обзавелся настоящей смушковой папахой. Брыль он напялил на голову коня. «От солнечного стука», — объяснял он. А бойцы, посмеиваясь, говорили: «Молодец, Крендель! Знает, чем уберечь коня от шрапнели!»

Оставив позади Днепр, мы остановились на ночевку в Сивириновке — большом, зажиточном селе. Местная интеллигенция в общественном саду устроила для полка спектакль. Каким-то путем Красков раздобыл самогону. Выпив, начал куражиться. Еле-еле удалось его утихомирить.

С нарастающей тревогой следил я за командиром полка. Многое, очень многое настораживало в его поведении.

Обеспечение людей и лошадей на марше требовало заботы и предприимчивости, но Красков отсылал всех хозяйственников и тыловиков к своим помощникам. Значит, — так представлялось мне вначале — командир стремится освободить себя для более важного, более необходимого — для боевого руководства полком.

Двигаясь в тыловой полосе, располагаясь на привал и ночлег, мы строго соблюдали требования устава: высылали разведку, наблюдение, наряжали походные и сторожевые заставы, полевые караулы, секреты, дозоры. Помнили о бандах, да и служба всегда есть служба. Но наш «синий кирасир» отстранялся от всего. Однажды заговорил я с ним об этом. А он, простецки ухмыляясь, неожиданным ответом ошарашил меня:

— Я не из тех, кто глушит почин. А за что идет жалованье помощнику, адъютанту? Пусть практикуются. 

Может, завтра им командовать полком. Война! Понимаешь, комиссар?

Казалось, человек прав. Во время бригадных учений под Чаплинкой Красков проявил себя неплохим строевиком. Знал устав, команды, сигналы. Идейно — это был наш человек. Не белая кость, хоть во хмелю и карабкался в сыновья губернатора. Труженик! Не из тех, за кем комиссары следят с наганом в руке. С этой стороны, вспомнил я слова Петровского, он не нуждался в замене. Но для того чтобы в бою взять от полка все для победы малой кровью, этого еще мало.

Скрипач часами пилит смычком ради десяти минут игры перед публикой. Бой, особенно кавалерийский, это те же десять минут, ради которых командир обязан «пилить» неделями, месяцами, годами.

Я спрашивал Швеца, Сазыкина, других, как себя вел в прежних боях Красков. Они сказали, что Гаркуша, которого весной сменил Красков, был орел-командир, а вот этого в бою им видеть еще не пришлось.

«Что ж, — думал я, — посмотрим, как покажет себя наш «синий кирасир» во время тех «десяти минут», которых будет больше чем достаточно там, куда так стремительно двигалась дивизия червонного казачества».