О Евгении Петровском я много слышал от его брата Николая[7], политработника 42-й дивизии, с которым летом 1919 года мы отправлялись на деникинский фронт.

Евгений рос в семье учителя в селе Бабица, на Холмщине. Вместе со старшим братом Сергеем еще в Люблине он деятельно работал в революционных кружках. Коммунист с 1917 года, студент Евгений, служащий черниговского земства, в 1918 году возглавил губернский повстанческий комитет. В октябре был приговорен оккупантами к восьми годам каторги. В декабре освобожден из тюрьмы партизанами. В январе 1919 года его избрали в губком партии, а в августе назначили комиссаром червонного казачества.

— Товарищи, — начал речь военкомдив, — тревожные вести идут с Украины. Обнаглевший пан Пилсудский и его лакей — добродий Петлюра захватили Киев. Но не пановать интервентам и а Украине. Ей на помощь, позову Ленина, идут уже русские браты. По решению Москвы пойдем вызволять Украину и мы, червонные казаки...

Гул одобрения вспыхнул во всех уголках просторного класса. Работники подива, бесшумно скользя по проходам,  клали перед нами свежеотпечатанные номера газеты «Червонный казак» с броскими аншлагами: «На польскую шляхту!», «Сто сот болячек гаду Петлюре!», «Даешь Киев!».

Петровский говорил горячо и долго. Наставлял коммунистов, как объяснять казакам цель предстоящего похода. Отметил особенность новой обстановки — возможность вспышки шовинистических и националистических настроений. Подчеркивал, что предстоит война не с польским народом, а с польской шляхтой. Требовал блюсти честь красноармейца: по отдельному бойцу население Западной Украины будет судить о всей Красной Армии. Напоминал, что поход потребует от коммунистов большого труда и умения лавировать в сложнейших условиях.

Мы знали, что недолговечный успех Пилсудского был обеспечен ударами многочисленных петлюровских банд, разбойничавших в тылу Красной Армии.

Петровский, поборов смущение, уже твердым голосом признанного партийного вожака требовал, чтобы коммунисты во время движения на новый фронт, работая не покладая рук, исподволь готовили победу.

— Густой гребень, — говорил он, — и гонит нечисть с головы, и приводит в порядок шевелюру. Наша дивизия, продвигаясь гребнем на широком фронте, обязана разгромить интервентов, ликвидировать петлюровскую нечисть, подбодрить друзей, просветить околпаченных и укрепить терроризированные бандами местные органы Советской власти. И про буквари помните. Чтоб к концу похода каждый боец мог прочитать газету и нацарапать письмо. Сами с начдивом проверим...

После него выступил закаленный в революционных боях польский пролетарий комиссар Альберт Генде. Высокого роста, плечистый, энергично жестикулируя, он страстной, насыщенной юмором речью захватил всех нас.

— В газетах иногда пишут: «Бей панов!» Вот тут [30] как бы нам не перебрать. А почему? Потому что у нас, в Польше, всяк голоштан и тот пан! Очень просто попасть впросак. Мы можем оттолкнуть от себя тех, кого идем освобождать. Шовинисты, соглашатели, ксендзы подымут вой: «Давил нас царь, идут давить и большевики». Давайте лучше говорить так: «Бей польскую шляхту!» Так будет вернее. А бить ее надо. Она у меня вот где сидит. — Генде провел рукой по затылку. — Ходила шляхта разодетая в шелка, бархаты. Кто их ткал? Мой дед, отец, я! Сами носили ошмотья, жили впроголодь. У шляхты — это надо помнить крепко — два оружия. Под копытами она хватается за лесть, в седле — за месть. Не завидую тому, кто забудет о бдительности. Опасен и хвастливый шляхтич, но бойтесь больше всего тихого, угодливого, льстивого панка. А особенно — паненок! И все же верю: наше червонное казачество задаст гонорливой шляхте жару. Носом своим чувствую...

Эти слова вызвали дружный смех всей аудитории. Действительно, нос у военкомбрига был выдающийся. Как говорят: на двоих рос — одному достался. Огромный, с крупными ноздрями, он казался высеченным из; цельного куска гранита. Ходил даже среди бойцов такой анекдот. Однажды в хату, где завтракал Генде, влетел ординарец. Впопыхах крикнул: «Тикаем, беляки под носом!» Генде, продолжая трапезничать, невозмутимо ответил: «Смотря под каким носом. Если под моим, то я еще успею прикончить яичницу и запить ее молоком!»

После собрания Генде, беседовавший у классной доски с Петровским, подозвал меня. Я подошел. Комиссар дивизии, протянув мне руку, сказал:

— Принимайте шестой полк.

Удивленный, я не знал, что ответить. А потом напомнил:

— Я ведь разжалованный...

— Знаю, — ответил военкомдив. — Теперь ваша бригада подчиняется не Нестеровичу, а Примакову. А потом, — он улыбнулся, — за одного битого двух небитых дают... И помните слова нашего начдива: до боя комиссар действует словом, в бою — клинком...

— Этого девиза и мы придерживаемся, — ответил за меня Генде.

С 6-м полком мне не пришлось долго знакомиться.

Полуторамесячная служба в качестве рядового помогла мне хорошо узнать и его бойцов, и его командиров.

Командовал этой частью Красков, бывший унтер-офицер «его императорского величества полка синих кирасиров». Рослый, осанистый, с невыразительным крупным лицом, он отличался тем, что очень много говорил. Это он считал своей основной командирской обязанностью. Ни в какое сравнение он не шел с энергичным, волевым Демичевым. И вот с этим человеком, с «синим кирасиром» Красковым, мне предстояло готовить 6-й полк к новому походу.

С Кавказа форсированным маршем двинулась на Украину Первая Конная армия С. М. Буденного. Начали готовиться к трудному походу и мы, червонные казаки. Под Перекоп, нам на смену, стали прибывать первые эшелоны крепких сибирских и уральских дивизий.

Целый месяц занял наш марш из-под Перекопа на новый фронт. Шесть полков стремительной конницы и хорошо слаженный артиллерийский дивизион двигались семью разными дорогами к одному общему пункту — к Хмельнику.

Первую колонну, состоявшую из самых старых, самых закаленных бойцов червонного казачества, вел бахмутский шахтер Василий Гаврилович Федоренко.

Пантелеймон Потапенко возглавлял колонну 2-го полка. Он прошел трудный путь от бойца до командира части. Революция освободила его из царской каторги. Отец и товарищ каждому бойцу, он дорожил именем червонного казака и сурово взыскивал с каждого, кто пренебрегал железными законами воинской службы. Не давал он пощады лодырям, трусам, барахольщикам. А вообще с людьми был добр. По пути полк непрестанно рос. Потапенко охотно принимал всех, кто хотел бороться с врагами молодой Республики.

Подкручивая большие рыжие усы, Потапенко, непревзойденный мастер простой солдатской шутки, и на походе, и на стоянке, и во время боя всегда находился среди казаков. Лучшую сотню полка возглавлял родной брат Пантелеймона Романовича, а крепкий как дуб их отец держал в умелых руках хозяйство части. Боевую основу этой лучшей в дивизии единицы составляли добровольцы из села Барвенково, Харьковской области, — родины Пантелеймона Потапенко. 

3-й полк вел Иван Хвистецкий. Царские казармы, а потом и окопы первой мировой войны не вытравили из него духа домбровского пролетария. Не служивший никогда прежде в кавалерии, он не раз водил свой полк в атаки против деникинской конницы.

Хвистецкий думал медленно, но крепко. Не зря штабники называли его в шутку «Фабий Кунктатор» — по имени медлительного римского полководца — и при этом шутили: «Пока Иван Фортунатович отдает приказ на атаку, у его бойцов вырастают бороды». Как старательный хозяин, Хвистецкий берег людей, конский состав и только по приказу свыше неохотно подавал команду «Рысью». 3-му полку давали те задания, которые требовали систематического, упорного, методического натиска.

Во главе четвертой колонны шел антипод Хвистецкого — отчаянный Степан Новиков. Он имел горячее сердце и горячую голову. Его боевой задор заражал всех кавалеристов полка. Новиков, на стройном коне, с кривой шашкой, под Перекопом выезжал на единоборство с всадниками Врангеля. Смелый наскок, отважная атака, кавалерийский «ва-банк» — такие задачи обычно решал 4-й полк.