Я решил стрелять без мушки, «посадив» медведицу на планку ружья. Патрон, заряженный девятью граммами черного пороха, выбросил из ствола огромный клин пламени и грохнул оглушительно. Мне показалось, что медведица опрокинулась навзничь и крутится на земле. Второй раз я выстрелил во что-то неопределенное, считая, что стреляю в сваленного зверя.

Спрыгнув с дерева, я зарядил штуцер и пошел смотреть на результаты стрельбы. Между первым и вторым выстрелом прошло несколько секунд. Почему зверь не убежал мгновенно? Или, может быть, второй раз я стрелял в замешкавшихся медвежат?

Осторожно подойдя к тому месту, где только что была медведица, я увидел, что желто-белый цвет овса не прерывается ни единым темным пятном. Свет электрического фонарика осветил сбитую росу на луговине, но ни одной капельки крови на ней не было. На выстрел медведица не отозвалась, что также бывает при промахе или в тех случаях, когда медведь убит сразу наповал. В данном случае последнее исключалось, но я решил проверить результат выстрела с помощью лайки.

Через час Чибрик был спущен на след, но, увы, голоса его я так и не услышал. Промах был совершенно очевидным.

Наутро только и разговора было о том, как у охотника руки затряслись и он промазал — «из такого-то ружья!» Молчи, охотник! Тут словами делу не поможешь, и положение может выправить только хороший выстрел.

Несколько ночей я просидел уже в другом месте, также на опушке леса, примыкавшей к овсяному полю. Оно тянулось почти на километр, но только в середине имело несколько загонов спелого овса.

Ходил на овес медведь-одиночка и, видимо, не маленький. Зверь был осторожный и жировал только на самой кромке поля, примыкающей к лесу. На новом месте мы не стали делать такой основательный лабаз, как в первый раз, а вместо него приколотили к березе две жерди с одной и другой стороны. Другие концы жердей были укреплены на сучьях ели, которая и закрывала лабаз со стороны поля. Левее лабаза была торная тропа, по которой зверь выходил из леса. Собственно, таких троп было две и обе они были торными. Тут уж приходилось положиться на охотничье счастье.

Интерес ко мне в колхозе пропал: прошла уже шестая или седьмая ночь, проведенная зря, а главное — был промах, который редко прощают, охотнику. В пять часов вечера я сидел на лабазе, забравшись в засаду задолго до захода солнца. В этот раз мне сопутствовал директор лесхоза, молодой и страстный охотник. Мы поделили с ним место жировки медведя пополам и сидели в разных концах поля. Кто-то из нас должен был увидеть зверя. Кому же улыбнется охотничье счастье?

В колхозной риге обмолачивали лен, и грохот деревянных вальков звонко разносился в тишине августовского вечера. С противоположного конца поля увозили выстоявшиеся бабки льна, и кто-то из возчиков заметил меня на дереве. — Смотри-ка, эвон сидит… — и еще что-то сказал уже тише и засмеялся.

Не менее часа просидел я в такой обстановке, а потом разом все стихло. Село солнце, и заря полыхала ярким золотым пламенем. Было так тихо, что я слышал скрипенье челюстей большой осы-шершня, грызущей кору березы. Оса то улетала, то вновь появлялась, садясь на одно и то же место.

Мой лабаз примитивен, но сидеть на нем удобно. Только разве рюкзак, заменяющий сиденье мягкого стула, не следовало набивать сухим сеном. Оно шумит при самом незначительном движении, и поэтому нужно сидеть, не меняя позы.

На охотах в засидках лучше вообще не шевелиться. Это довольно трудно выдержать долго, но зато абсолютно необходимо. Еще более необходимо избавиться от всяких запахов. Ружье должно быть тщательно промыто и от нагара и от смазки. На ноги хорошо надеть лапти из лыка или уже выношенные резиновые сапоги.

Томительно текут часы ожидания встречи с медведем. Заря угасла, и со стороны поля из небольшого болотца поползла белая пелена тумана. Вдали она была плотная, и из нее, как островки, торчали темные силуэты кустов. На опушке леса показался заяц-беляк. Он посидел, послушал и заковылял к посеву овса, то припадая к земле, то садясь на задние ноги, поводя ушами. Шорох от его прыжков иногда был хорошо слышен. Вдруг сзади меня в лесу порхнул и застрекотал белобровый дрозд. Птицу что-то встревожило, и я стал вслушиваться. Вот совершенно по-особому в лесу треснул тоненький сучок. По звуку я понял, что он не мог треснуть самостоятельно. Кто-то сломал его. Это были осторожные и вместе с тем тяжелые шаги медведя. Они доносились из сумрака ельника и означали, что зверь идет вдоль опушки, примерно в десяти-пятнадцати метрах от ее края. Отдельные шаги были ясно слышны, потом совершенно затихли, — очевидно, медведь стоял и слушал. По всему было видно, что идет старый и осторожный зверь, который ведет себя совсем не так, как медведица, виденная мною в один из прошлых вечеров.

Затаив дыхание, я вслушивался в шорохи леса. Казалось, что стук моего сердца может подшуметь зверя. Прошло еще несколько томительных минут, и звуки совершенно прекратились. Дрозд куда-то улетел, ушел, видимо, и медведь. Неужели зачуял меня? Неужели и этот случай не увенчается успехом? Вот не везет! Тихо в лесу, и ничто не нарушает моих сомнений. Ушел!

И вдруг у меня за спиной зашумела листва кустарника и сильно затрещали его ветви. Все это было так неожиданно, что я не выдержал и резко повернулся на шум. В пятнадцати шагах стоял огромный медведь. Ни одна ветка ели, ни один листик не загораживали меня от него. Устраивая маскировку лабаза, я не ожидал появления зверя с той стороны и поэтому оказался в очень невыгодном положении. Стоило медведю взглянуть чуть повыше, и наши глаза встретились бы. Но медведь не привык ожидать опасности сверху и не заметил меня. Он стоял, втягивая воздух носом, слегка поводя им по сторонам. Розовый цвет его ноздрей, маленькие и совсем не злые глаза, лоснящаяся шерсть — все это так близко от меня, как бывало только тогда, когда я наблюдал медведей в зверинце. Необычайно длинной показалась мне шея зверя, на которой, словно бочонок, сидела лобастая голова.

Не менее пяти минут стоял медведь в опушке, и я понял, что тишина, предшествовавшая появлению зверя, также обозначала проявление его осторожности. Не видя ничего подозрительного, медведь сделал четыре-пять быстрых шагов в сторону овсяного поля и… лег. Появившаяся с этими шагами надежда на выстрел исчезла, поведение зверя не обещало скорого его продвижения вперед, а я должен был сидеть, не меняя позы. Долго ли?

Медведь, совершенно успокоившись, лизал свои лапы, чесал живот и бока, зевал и потягивался.

Еще десять минут, и сумрак не позволит мне увидеть мушку. Надо было что-то предпринимать, и я стал следить за глазами зверя. В момент, когда медведь, занимаясь туалетом, отворачивал голову и не мог видеть меня, я в несколько приемов перевел свой штуцер из левого положения в крайнее правое. Это были мучительные моменты, от которых зависел успех выстрела. Наконец приклад ружья был уперт в плечевую кость левой руки, и я получил возможность прицелиться. Стрелять с левого плеча да еще с упором приклада ружья в руку очень неудобно, но иного выхода не было.

Свет угасающей зари отразился в серебряной плоскости мушки, и точка эта, как искорка, вспыхнула и замерла на левом плече зверя. Выстрел ударил неожиданно громко, и звук его покатился по лесу, сливаясь с глухим рявканьем зверя. Медведь вздыбил, повернулся и рухнул на землю. Вторую пулю я послал в цель уже по всем правилам, с правого плеча, старательно выцеливая бок зверя. Сразу все стихло, и мне показалось, что даже эхо не повторило звука второго выстрела.

Зарядив штуцер, я спрыгнул на землю и, осторожно вслушиваясь, сделал несколько шагов в сторону медведя. Волнение почти исчезло, появилась уверенность в меткости последующих выстрелов, если бы они потребовались. В кустах было сумрачно и тихо, вглядываясь в глубину их, я рассмотрел чернеющую тушу медведя с торчавшей вверх пяткой задней ноги. Не верилось, что этот огромный зверь был так просто убит. Вблизи, осмотрев его внимательно, я понял, что убил самого большого медведя в своей жизни. Он весил 256 килограммов.