- Мирза! - окликнул он ехавшего поодаль десятника.

Тот подскакал.

- Там, - Сагир-хан протянул руку вперёд, - деревня. Скачи, пусть урусские бабы шибко печи греют, блины пекут. - Он причмокнул, ощерился в улыбке.

Сагир-хан любил русские блины и жаркую избу. При случае он спал на полатях, и, когда угревался, ему снилась родная степь и кибитка, в которой много лет назад прошло его детство.

Мирза ударил коня и поскакал выполнять приказ. Следом, разбрасывая грязь, понёсся десяток его воинов.

А Василиска обед сварила, в избе прибрала и только было присела передохнуть, как слышит - кони заржали, забрехала собака.

- Кого это принесло в ненастье?

Она вскочила, разогналась к двери выглянуть, как в избу ввалился ордынец.

Василиска попятилась, от страха перехватило дух, а тот уже в избе хозяйничает, по полкам шарит, на девчонку не смотрит.

Василиска боком-боком к двери, а тут, на беду, ещё ордынец вошёл, старик одноглазый. Первый ордынец сразу же от полок отошёл, а второй сел на лавку, ноги вытянул, вода лужей на пол стекает, а сам Василиску одним глазом разглядывает. Потом что-то крикнул первому ордынцу. Тот подбежал к Василиске, заломил ей руки, поволок из избы. Василиска крик подняла, ордынцу руку укусила. А во дворе ещё ордынцы. Схватили они Василиску, связали и в клеть кинули. Упала Василиска в угол и залилась слезами.

Томительно долго тянулся день, настала ночь, никто не приходил в клеть к Василиске. Слышно ей, как переговариваются дозорные ордынцы, рядом в сарае хрумкают траву их кони.

Обо всём передумала Василиска, терялась в догадках: зачем её кинули сюда?

Пришло утро. Дождь перестал ещё с вечера, и первое солнце пробилось сквозь щель. Двор ожил, наполнился голосами. Речь ордынская непонятна Василиске. За стеной заревела корова, забила ногами.

- Зарезали… - испугалась Василиска. - Что теперь отцу скажу?

Потом ордынцы выводили из сарая лошадей. Василиска догадалась: «Уезжают!»

Она с трудом перевернулась с боку на бок. Связанные руки и ноги налились, болят. Загремел запор, и дверь со стуком открылась. Яркое солнце брызнуло в клеть. Василиска зажмурилась. Ввалились два ордынца, подняли Василиску, вынесли во двор, кинули на телегу. Горько закричала, запричитала Василиска. Теперь уж она знала, что увезут её в Орду и не видать ей никогда ни отца, ни тех берёзок, что стоят у избы…

К телеге подъехал Сагир-хан, поглядел на Василиску, ощерился в улыбке:

- Якши! Якши русский девка! Хорошо! - Приподнявшись на стременах, взмахнул плёткой, и отряд двинулся из деревни.

Весёлый возвращался домой Гаврила. Не напрасно ходил он, хорошее место сыскал. Поляна большая, ещё чуть вырубить и выжечь лес, хватит земли для деревни.

Кругом лес и в лесу озеро, в нём полно рыбы. А главное - туда ни рязанский князь, ни его бояре не достанут.

Под вечер вошёл Гаврила в Коломну. На пустынной, заросшей травой улице паслись козы, посреди колодец с замшелым срубом и тёмной от времени и сырости бадейкой.

Гаврила напился. Протоптанной вдоль частоколов тропинкой вышел на площадь, где по воскресным дням собиралось торжище. Запоздалые купцы, перекликаясь, закрывали лавки, вешали на двери пудовые замки. Гаврила подошёл к одной, ещё открытой лавке, долго разглядывал товары, приценивался и, наконец, облюбовав красную ленту, уплатил степенному купцу, подумал: «То-то обрадуется Василиска!»

Зазвонили от вечерни. В открытые церковные двери повалил коломенский люд. Мимо прошли две молодайки. Одна кинула на Гаврилу взгляд, что-то сказала другой. Обе захихикали. Гаврила поглядел вслед той, что побойчее. Та тоже оглянулась, приостановилась.

- Али узнал?

- Да приметил.

- А коли приметил, то приходи по свободе. Спросишь в слободе Авдотью, изба приметная, у калитки ракита.

Сказала и пошла, пересмеиваясь, а Гаврила в кружало направился. В полутёмной избе людно, едко прошибает лаптями, чесночным духом. От мисок валит пар. Гаврила подсел к столу, развязал кошель, вытащил две оставшиеся деньги, с сожалением покрутил, подозвал хозяина.

- Чего подать, щей али баранины с чесноком?

- Щей.

- Так тогда, может, и медку? Медок ядрёный, раз выпьешь, второй захочется.

Гаврила подумал, прикинул. Решительно махнул рукой:

- А, давай. За удачу выпью.

Из кружала Гаврила вышел ещё засветло. Постоял, посмотрел на отливающую маковку церкви Воскресения. Увидел проходившую мимо девку, вспомнил Авдотью, подумал: «А, пойду, может, у неё заночую».

В слободе спросил Авдотью, ему указали на полуразвалившуюся избёнку с покосившимся оконцем. У сорванной калитки росла ракита.

«Трудно без мужика», - пожалел Гаврила.

На стук вышла старая бабка.

- Кого надобно, касатик? - прошамкала она.

- Авдотью, бабуся.

- Я самая, касатик, Авдотья. Зачем пожаловал?

Гаврила отступил, недоверчиво посмотрел на бабку:

- А помоложе нет Авдотьи?

Бабка рассердилась:

- Была моложе, касатик, тому годов с полсотни минуло.

- Тогда прости, бабка, избой ошибся.

- Избой, касатик, не ошибся, в слободе я одна Авдотья.

Гаврила шёл по улице. Ему было и смешно, и зло брало, что посмеялась над ним молодайка. Наконец усталость одолела его. Он перелез через частокол в огород, лёг между кочанами капусты и крепко заснул.

И приснился Гавриле страшный сои. Будто пошли они с Василиской в лес по ягоды. Шли, шли, а ягод всё нет и нет. Тут Василиска вперёд пошла и как закричит: «Ягоды!» Глянул Гаврила, поляна краснеет. Побежала Василиска, и вдруг видит Гаврила, как провалилась она в трясину и начало её засасывать. Гаврила бежать к ней,- ан ноги к земле приросли.

От страха проснулся весь в поту. Смотрит, уже ночь миновала. Рассвело. Сел Гаврила, над сном размышляет и не слышал, как кто-то подошёл сзади.

- Али места другого не сыскал, что капусту ломаешь? - раздался над головой насмешливый голос. - Али совсем заплутал?

Гаврила удивлённо оглянулся. Нет, не ошибся, вчерашняя знакомая. Поднялся, отряхнулся.

- А, Авдотьица, вот и свиделись! - в тон ей насмешливо промолвил Гаврила.

Молодайка зарделась.

- Али ходил?

- Ходил к бабке Авдотье.

- Прости, посмеяться надумала.

Гаврила помолчал, затем спросил:

- А как всё ж зовут-то тя?

- Меланьей.

- Ладно, Меланья, ухожу я сейчас, но жди, вернусь.

- Улетел сокол, обещал вернуться да и забыл, кому слово давал.

- Вернусь, Меланья, укорочу язык.

- Поглядим. А как кличут тя, кого хоть о здравии поминать?

- Гаврилой кличут. А пока прощай. - Он низко поклонился, надел шапку.

- Может, в избу зашёл бы, поел.

- Нет, Меланья, недосуг мне сейчас. В другой раз.

…Через двое суток пришёл Гаврила в деревню. Увидел пустую избу, враз понял, что пришло лихо. Взвыл не своим голосом. Сошлись мужики, долго уговаривали. Но велика была печаль. И сказал Гаврила:

- Уйду я в Москву, к князю московскому. Поведаю ему своё горе. Может, окажет он мне свою помощь. Знает он, как разыскать того Сагирку-баскака… А место для деревни я сыскал в земле московской. После жатвы сведу вас, а то тиун вконец разорит…

Великий князь тверской Александр Михайлович проснулся рано, на восходе солнца. Тверь пробуждалась под весёлый перезвон колоколов. Со слободы на привольные волжские травы выгоняли стадо. Тучные коровы запрудили улицу, вперемешку семенили козы. Впереди, позванивая бубенчиком, важно вышагивал бородатый козел. Время от времени он останавливался, водил по сторонам лупатыми глазищами. Позади стада, наигрывая на свирели, шёл старый пастух. У его ног вертелась мохнатая собачонка. Подгоняя отставших коров, то и дело щёлкал кнутом босоногий пастушок.