Я замечаю инкуба, расслабленно подпиравшего дверной проём гей-бара – Новый Орлеан всегда был магнитом для сексуальных демонов всех полов и предпочтений. Он засекает меня своим убийственно-зелёным взглядом и рычит низким басом, который могут слышать только Притворщики и самцы аллигаторов. Его приспособленный для хватания пенис шевелится в кожаных штанах, поднимаясь в ясно различимом вызове, словно кобра факира. Тщательно выверенным манёвром я вывожу Эстеса и себя из зоны атаки – эти ублюдки способны разбрызгивать яд на двадцать шагов вокруг себя.

Над коваными перилами балкона склоняется варгр, наблюдая за нашим приближением с нескрываемой враждебностью. Наши с вервольфом взгляды сцепляются, заставляя волосы на его загривке встать дыбом, когда он оскаливает клыки размера а-ля ротвейлер в моём направлении.

В воздухе резко воняет псиной.

Эстес идёт рядом со мной, счастливо не замечая окружающие нас ужасы, и я ощущаю болезненный укол зависти. Не существует цены, которую я не была бы рада заплатить, чтобы оставаться в блаженном неведении относительно ада, в котором сейчас живу.

По мере того, как мы приближаемся к нашей цели, я ощущаю возрастающее с каждым шагом беспокойство. Прогулка по «Монастырю» всегда была делом опасным, а в этот раз я притащила с собой человека. Когда мы последний раз заворачиваем за угол, прежде чем выйти к бару, поезд с моими мыслями не просто сходит с рельсов, но отправляется в полёт, пролетая эстакаду в ста футах от холодной воды.

– Соня? Соня, ты меня слышишь?

Задавая этот вопрос, он чувствовал себя идиотом, поскольку было очевидно, что она снова замкнулась в себе, уставившись на что-то, что было доступно только её глазам. То, как она замолчала на середине фразы, пристально рассматривая прохожих или вглядываясь в никуда, до боли напомнило ему пациентов Института.

Он проследил за её взглядом и был поражён открытием, что-то, что приковывало к себе её внимание всё это время, было видимо для человеческого глаза, хотя большинство рыскающих по Французскому Кварталу в поисках развлечений были настолько хороши в притворстве, что казалось, будто их и вовсе там не было.

Бездомный перевернулся на бок, лёжа в своём гнезде из старых газет, и прижался спиной к крошащейся кирпичной стене. Он был одет в болтающиеся кроссовки без шнурков, измазанные сажей коричневые штаны и широкое пальто, которое было слишком длинным и тёплым для субтропического климата южной Луизианы. Его невозможно было хорошенько разглядеть из-за пука засаленных верёвок, которые могли быть снисходительно опознаны как его волосы, и такой же спутанной бороды, сводящей на нет попытки угадать его возраст. Обитатели улицы стратегически размещали себя так, чтобы те прохожие, которые должны были в обязательном порядке обойти их, не отдавили вытянутые руки. Его мозолистая рука сжимала бумажный стаканчик из-под кофе, который он время от времени встряхивал, звеня накопленной мелочью.

Почувствовав, что за ним наблюдают, бездомный приподнялся с постели из старых газет, сканируя окружающее пространство, как антенна радара. Его мимолётный взгляд встретился с Сониным, и что-то искрой промелькнуло между ними, хотя не прозвучало ни слова. После долгой паузы Соня заметно задрожала и, выйдя из своей временной кататонии, возобновила быстрый шаг. Всё, что Эстес мог сделать – это присоединиться к ней.

– Ты его знаешь?

– Что? – растерянно откликнулась она.

– Тот бомж. Ты его знаешь?

– Это не бомж. И да, я знакома с этим существом.

Эстес хотел спросить что-то ещё, но прежде чем он начал, Соня нырнула за дверь ближайшего бара. Эстес бросил взгляд на висящую над порогом вывеску, на которой претенциозным староанглийским шрифтом было выведено «Монастырь».

Единственным источником света здесь были поминальные свечи, расставленные в переоборудованных исповедальнях, использовавшихся в качестве кабинок. Разлагающиеся гипсовые святые выглядывали из разных углов и щелей, напоминая гномов-шпионов. Позади бара стоял антикварный комод из орехового дерева, над которым висела обезображенная Мадонна с размалёванным младенцем Христом. Древний музыкальный автомат, стоявший рядом с исповедальней а-ля телефонная будка, играл «Кашмир» Лед Зеппелин через нечёткие динамики. Гигант-бармен слегка повернулся, чтобы наблюдать за их приближением, его глаза поблескивали с хищной любознательностью.

Несмотря на то, что бар казался пустым, Эстес не мог избавиться от ощущения, что мрачные тени, заполнявшие его углы, живут своей собственной жизнью рептилий. И что они наблюдают за ним.

Мальфеис занимал своё обычное место в боковой кабинке и был одет в кожу средней руки менеджера из Айовы, который когда-то жаждал повышения по службе и молодую жену-красотку. Когда я приближаюсь, он осклабивается и посылает целый набор приветственных жестов.

– Соня! Давно не виделись, цыпочка.

– Привет, Мэл. Не ожидала увидеть тебя в облике Каспера Милкветоста^[28].

Мальфеис изучающе оглядывает рукава неприметного серого костюма, венчающего топ его представлений с переодеваниями. Он сморщивает нос, отчего его очки слегка приподнимаются.

– Он не из тех, кто приводит в восторг, да? Я превратился бы во что-то более энергичное, если бы представилась возможность.

Его глаза закатываются, как у заглатывающей жука жабы, обнажая зеленоватые белки. Его кожа вздыбливается как конь, стряхивающий с себя мух, и вместо робкого офисного трутня появляется высокий чёрноволосый мужчина лет тридцати, одетый в двубортный костюм, устаревший на пятьдесят с лишним лет. С такими густыми бровями и решительным подбородком новое лицо Мальфеиса запросто может принадлежать какому-нибудь успешному актёру, если бы не жестокая складка у рта и холод в глазах.

– Менгеле был одним из твоих? – несмотря на старания, я не могу скрыть восторг в своём голосе.

– А почему так удивлённо, liebchen^[29]? – притворно улыбается Мальфеис. – Уж не думала ли ты, что добрый доктор избежал Нюрнберга и ускользал от Моссада^[30] долгие годы лишь благодаря чистому везению и штруделю? – жестом проворной руки хирурга он указывает на пустую церковную скамью напротив. – Пожалуйста, присаживайся, моя дорогая.

Я плавно опускаюсь напротив демона, пресекая любую вероятность соприкоснуться с ним под столом.

– Вижу, ты прихватила компанию, – улыбается он, кивая на Эстеса. – Что, обкатываешь нового ренфилда?

– Закрой пасть – он не ренфилд, – резко отвечаю я.

– Ты всегда так говоришь, – знающе усмехается Мальфеис. – Но я отнюдь не намерен препираться. Итак, что тебе нужно, цыпочка?

– Я выслеживаю вампира.

– Разве это не обычное для тебя дело?

– Так ты заинтересован в сделке или нет?

– Ой, какие мы обидчивые… – тихо смеётся Мальфеис, сбрасывая военно-криминальную оболочку в пользу короткостриженой женщины, которая была затянута в увешанное бахромой узкое платье и мечтала выйти замуж за миллионера. – Может, тебе будет комфортнее поговорить со мной, как женщина с женщиной?

– Кончай с этим дерьмом, Мэл! Ты поможешь мне или нет?

– Располагай мною, – хрюкает она, втыкая мундштук из слоновой кости между накрашенных губ. – Можно поподробнее?

– Мужчина, афроамериканец. Вероятно, Нобль. В ранние 70-е он использовал имя Блэкхарт, но я сомневаюсь, что это постоянная кликуха. Занимался контрабандой тяжёлой наркоты и вращался в музыкальной индустрии. Никого не напоминает?

Мальфеис перевоплощается в пожилого мужчину, одетого в шорты-бермуды и полосатую рубашку из хлопка, который мечтал после выхода на пенсию с размахом поселиться во Флориде. Он хмурится пару минут, выстукивая бездумный мотив зубным протезом.

– Звучит знакомо.

– Возможно, он использует символ сердца, пронзённого кинжалом.

Мэл лукаво сводит косматые седые брови, а его слезящиеся голубые глаза блестят в знак узнавания.

– А! Он! Ты правильно предположила, что он Нобль. И наряду с тем, что он чёрный – больше африканец, чем американец. По слухам, он стрега^[31].