— Ну, встань-ка, Олюша! Помогите, девки!

Две девушки подняли под локти княжну со скамьи, на которой она все время безмолвно просидела, и поставили на пол, словно куклу. Но Ольга ничего не слышала и не видела.

— Олюша, надо бы перед образом помолиться! — предложила мамушка, у которой из глаз неудержимо текли слезы. — Помолись, дитятко, авось полегчает тебе, на душеньке твоей покойнее станет.

Но Ольга и этого увещания не слыхала; ее пришлось насильно опустить на колена и прочитать над ней молитву.

Когда ее подняли с колен, в светелку прибежала Машутка и стала что-то шептать девушкам. С ее темного охабня ручьями текла вода, волосы были мокрые, говорила она что-то торопливо и озабоченно.

— Да нельзя, слышь ты, непутевая! — сказала ей нянюшка Панкратьевна. — Что за разговоры с боярышней? Смотри, ты мокрая совсем, неравно замараешь венчальный-то наряд…

— Не замараю, Панкратьевна, ей-Богу, не замараю! — молила Машутка. — Не замараю… Дело до княжны!..

— Да нельзя тебе говорить, вишь, она молится. Откуда тебя черти принесли?

— Боярышня! — вдруг отчаянно выкрикнула Машутка. — Дозволь Машутке слово молвить.

Ольга вздрогнула, откинула вуаль, широко открыла глаза и, слабо вскрикнув, рванулась к пришедшей девушке.

— Что, что? Жив? Говори! — хватая Машутку за ее мокрый рукав, задыхаясь, шептала княжна.

— Постой, нельзя, услышат! — пугливо шепнула Машутка и, отведя немного в сторону Ольгу, проговорила: — Велел сказать, если ты не выйдешь тот же час проститься, войдет он в терем и позор учинит князю-батюшке твоему, а жениха убьет. «Пусть, — говорит, — потом меня лютой казнью казнят, а то исполню, что сказал».

Ольга, слабо простонав, закрыла лицо руками. Все сейчас же обступили их с любопытными вопросами. Но Ольга, собрав все свои силы, постаралась улыбнуться.

— Ничего, боярыни-голубушки, ничего, мамушка, — едва слышно проговорила она. — Машутка ходила по моему указу… ну, и… и весть мне одну принесла.

Ольга, видимо, путалась, не зная, что сказать.

Ее невольно выручила одна из боярынь. Лукаво улыбнувшись и погрозив девушке пальцем, она спросила:

— Небось к ворожее посылала узнать-проведать про судьбу-то свою?

Ольга радостно схватилась за эту мысль:

— Да, да… к ворожее посылала!

— Ну и что ж она сказала? — спросили все со жгучим любопытством.

В это время вбежала еще одна девушка с вестью, что приехала боярыня Хитрово с подарками от царя и что князь торопит скорее выйти княжну: жених, мол, уже в церкви и с нетерпением ждет свою невесту.

Все засуетились и заметались из стороны в сторону. Пользуясь суматохой и тем, что на минуту все забыли о княжне, Машутка шепнула на ухо:

— Вышли всех, скажи, что хочешь одна помолиться, потом вон тою дверью выбеги в сени, я ждать тебя там буду с кафтаном… Поди, простись, а то, неровен час, он свою угрозу исполнит! На минутку выбеги, что ли!

Ольга жадно слушала ее; на ее бледных щеках чуть вспыхнул слабый румянец, но тотчас же потух.

Когда Машутка исчезла, княжна подняла голову и вдруг решительно и твердо произнесла:

— Я хотела бы на минутку одна остаться… помолиться Пресвятой Богородице. Заступнице всех скорбящих… Потом я к матушке пройду за благословеньем. Скажите батюшке, что скоро выйду.

Боярыня и все женщины низко поклонились ей, не найдя, что возразить, и пошли из комнаты.

Когда дверь за последней женщиной затворилась, Ольга упала на колена перед образом и страстно начала молиться, потом она вскочила и заметалась по горнице, несвязно бормоча:

— Господи, прости!.. Грешница я, великая грешница. Одним глазком взгляну, и всего… и всего только! И назад обернусь на муки вечные… Матушка, прости меня, грешницу!

— Скоро ли? — шепнула Машутка, просовывая голову в дверь, выходившую в узенькие, темные сени. — Выходи скорее, накинь платок, а вот тебе и кафтан, и матушкины коты[26] для грязи.

Ольга машинально накинула поверх кокошника платок, завернулась в темный кафтан, надела на ноги коты, шмыгнула в сени, а затем, не оглядываясь, словно опасаясь погони, обе выбежали в темный сад.

Дождь перестал, но ветер с неимоверной силой гнул деревья и нагонял новые и новые страшные тучи, так что небо ни на мгновение не прояснялось; обеим девушкам пришлось бежать по мокрым тропинкам, не разбирая огромных луж.

Вот они уже и у заветного тына.

Тихий, сдержанный шепот, слабый вскрик нарушил вдруг ночную тишину. Через мгновение все смолкло под большой, развесистой яблоней…

В домовой церкви князя Пронского собралось небольшое общество приглашенных к венчанию княжны — только родственники Пронского да Черкасского.

Сам жених, в дорогом кафтане с сердоликовыми и изумрудными пуговицами, унизанном жемчугами и обшитом золотыми кружевами и такой же бахромой с кистями, стоял, усиленно пыхтя и тяжко отдуваясь от волнения, одышки и грузного наряда.

Парчовые сапожки, шитые драгоценными камнями, жали ему ноги, тяжелая горлатка, или «душчатая» шапка, стесняла ему голову, но до венчания снять ее не полагалось. Этот странный головной убор, который иностранцы называли «башней», был знаком отличия: он считался принадлежностью одних царей и думцев. Лишь при особом торжестве, каковым считалась свадьба, дозволялось являться в этом уборе именитым дворянам и князьям. В горлатке стояли в церквах и сидели на званых обедах. Дома же она красовалась на виду, напяленная на расписной «болванец».

Князь Черкасский особенно гордился своей горлаткой, потому что она указывала на его большой чин и была очень дорогою благодаря огромному яхонту[27] чистейшей воды, вделанному в «запону», красовавшуюся посреди шапки и переливавшуюся множеством багровых огней. Григорий Сенкулеевич знал, что его яхонт «почитай что» единственный на всей Руси, если не считать такового на царевом скипетре, а потому очень гордился и хвастался своей горлаткой.

Пронский, тоже разодетый богато, мрачно шагал по церкви, переходя от будущего своего зятя к боярыне Хитрово, которая была посаженой матерью.

Елена Дмитриевна вопреки своему обыкновению была одета не по-свадебному— в простом парчовом сарафане своего излюбленного небесно-голубого цвета; она нетерпеливо поводила плечами и хмурила свои брови от гнева, что не все идет с такою быстротой, какой она желала. Ее лицо было чрезвычайно бледно, а выхоленные руки мяли парадную шелковую ширинку, украшенную узорами и дорогими кистями на уголках.

— Да скоро ли княжна выйдет? — нетерпеливо спросила она подошедшего к ней Пронского, который, видимо, и сам был очень встревожен.

— Сам не знаю, что приключилось, — ответил он. — Вот и боярыни, что снаряжали ее, собралися, а ее все нет. Богу, вишь, молится.

— Что-то долго как? — насмешливо обронила Хитрово. — Чудится мне, хитришь ты со мною.

Пронского и самого начали одолевать сомнения. Долгое отсутствие дочери было странно и необъяснимо. Он сам видел ее почти готовой, после этого прошло уже много времени, а ее все нет как нет.

Все с великим недоумением переглядывались и начали беспокойно перешептываться.

Черкасский снял наконец свою горлатку и, вытирая вспотевший лоб, морщась от боли в ногах и висках, подошел к Пронскому.

— Что ж это, издевку чинит надо мною твоя дочь, али как? Чай истомились мы все, ее дожидаясь. Пошли-ка проведать…

— Посылал, сказали — сейчас будет, — неуверенно ответил Пронский.

— Что-то виляешь, князь, ровно пес хвостом? — подозрительно проговорил жених.

Пронский нахмурился— Черкасский никогда еще не говорил с ним в таком непозволительном тоне.

К ним подошла Елена Дмитриевна и подлила еще масла в огонь.

— Будто свадьбе-то и не бывать? — насмешливо проговорила она, улыбаясь одним ртом, в то время как ее глаза, злобно сверкая, устремились на злополучного отца невесты.