— Вздор брешешь! — вздрогнув, ответил Пронский.

— Мне сказывала о том гадалка Марфуша! — многозначительно проговорила Елена Дмитриевна.

— Чего ты хочешь, чего ты хочешь от меня, сказывай? — схватив ее за кашмировый рукав дорогого опашня[28], спросил выведенный из терпения Пронский.

— Невесту посмотреть хочу, — решительно сказала Хитрово.

Черкасский, ничего не понимая, смотрел на обоих.

— А если обманешь? Если я напрасно девичий век загублю, и ты мне колдуньи не отдашь? — приближая свое лицо к уху Елены Дмитриевны, тихо спросил Пронский.

— Отлыниваешь? — ответила она. — Обвенчай дочь и возьми себе колдунью.

— А если Ольга… — теряясь, шепнул князь.

— Сбежала? — помогла ему боярыня.

— Нет, не сбежала она.

— А что же тогда? — встревоженно спросила Хитрово.

— Руки на себя наложит, вот что! Тогда как?

— Ну, князь, меня на это не подденешь! — злобно рассмеялась боярыня. — Посылай-ка за невестой… Виданное ли это дело, чтобы девка перед венцом руки на себя наложила…

— Пора, князь! — вдруг раздалось несколько голосов приглашенных родственников, потерявших терпение.

Пронский вышел из церкви и послал одну из мамушек за Ольгой.

Мамушка заковыляла на женскую половину, где уже, в свою очередь, сильно волновалась вся дворня, изумленная, что боярышня так долго не выходит из своей опочивальни.

— Войти бы! — проговорила одна девушка.

— Да дверь, вишь, заперта, — возразила другая.

— Ой, не к добру это, не к добру это! — покачала головой старая нянюшка. — Недаром сегодня собака на дворе выла.

— Да будет тебе, ворона! — огрызались девушки. — Что не к добру-то?

— Постучись-ка, девонька! — распорядилась нянюшка.

Девушки кинулись к дверям и сперва робко, потом все смелее стали стучать в них. Скоро они пугливо начали  жаться одна к другой, в самом деле предчувствуя приближение беды.

— Горох-от я сегодня просыпала, — зашамкала старая нянюшка, — вот оно к слезам и вышло.

— А я во сне малину чистила, — проговорила одна из девушек, — сидим мы это будто, девоньки, у себя за столом, в девичьей, стол накрыт белой-белой скатертью, а в лукошках поставлено малины видимо-невидимо! Скатерть-то белая беспременно к покойнику!…

— А малина — к порке, — смеясь проговорила девушка и спряталась за спину подруги, когда костыль старухи погрозил ей.

— А и впрямь, девоньки, плохо нам будет, если что с боярышней приключится.

— Чему при ключиться-то? Понаприте-ка лучше на дверь, — предложила степенного вида женщина, ключница князя Пронского, Анна Маркелловна.

В стороне от суетящихся девушек, встревоженных мамушек и нянюшек, стояла высокая женщина в шугае и в платке на голове. Ее пытливые глаза встревоженно перебегали с лица на лицо и еще тревожнее останавливались на дверях, ведших в горницу княжны.

В это время прибежала запыхавшаяся мамушка и, расталкивая толпу, кинулась к дверям.

— Боярышня, открой! — крикнула она. — Князь-батюшка дюже серчает, жених в церкви сердцем изныл.

— Кричи, кричи, а ответа-то и нет!

— У княгини-матушки были ли? — спросила мамушка.

— Спроведывали, княгиня спит… А княжна давеча у нее была.

Мамушка и Анна Маркелловна начали неистово барабанить в двери, но за нею ничего не было слышно.

— Что ж делать-то будем? — заволновались все, с недоумением и жестоким испугом переглядываясь.

Тогда выступила вперед женщина в платке.

Это была ключница Черкасского, Матрена Архиповна.

— Двери надо выломать, вот и весь сказ, — проговорила она. — Может, с княжною-то плохо.

Все молчали, не зная, следует ли предпринять то, что им советовали.

Дворня прибывала; люди, один за другим, уходили из церкви и наполняли сени перед горницей княжны. Мамушка выла, не смея вернуться без Ольги в церковь.

А между тем время все шло и шло. Гроза стихла, дождь перестал, небо прояснилось, и сквозь разорванные тучи пробивалась луна. Кое-где встрепенулись птички и, высовывая из-под листочков свои головки, отряхивались, намереваясь улететь. Вот раздалась нежная трель соловья, ему откуда-то завторил другой.

В церкви окончательно все смутились, когда трепещущая мамушка, заикаясь, передала Пронскому, что дверь горницы княжны твердо заложена, а сама невеста вовсе не откликается.

Борис Алексеевич стал белее снега, и его глаза сверкнули, как два раскаленных угля. Он молча последовал за мамушкой.

В дверях его остановили Черкасский и Елена Дмитриевна.

— Что, моя правда? Свадьбе не бывать? Невеста с милым дружком, поди, уже где-либо окрутилась… вокруг ракитова куста? — прошипела Хитрово на ухо Пронскому.

— Уйди, подлая, не то убью! — резко отстранил он ее от себя.

— А и впрямь, князь, кажись, мне не видать твоей Ольги Борисовны, сдается мне так, — остановил князь Черкасский.

— Живою или мертвой, а будет она твоей! Брешут старые… сомлела[29] она, поди, в горнице, вот и весь сказ, — торопливо кинул ему Пронский и пошел вон из церкви.

Все, кто был в церкви, повалили вон; причт стал расходиться, священник снимал рясу. Всем стало очевидно, что свадьбе не бывать и что произошло нечто необыкновенное.

Боярыня Хитрово мяла свою дорогую ширинку в руках, сдерживая себя, чтобы не дать воли слезам. У нее все еще была слабая надежда, что невеста действительно не выдержит и наложит на себя руки. Она все время ждала, что кто-нибудь придет и принесет хотя и печальную, но для нее отрадную весть, что соперницы ее уже нет на свете.

— Пойдем, боярыня, и мы, — обратился к ней Черкасский. — Удружил князь старому товарищу! На смех всей стране выдал…

— Может, княжна-то и вправду сомлела, — неуверенно произнесла Хитрово, боясь выдать свою заветную мечту.

— Что ж, пойдем всячески взглянем.

Они торопливо прошли ряд покоев и наконец очутились у опочивальни княжны, двери в которую уже были открыты; суета, крики и вопли стояли невообразимые. Пронский шагал по комнате, неистово ругаясь и проклиная дочь.

Черкасский и Елена Дмитриевна поняли, что Ольги в комнате не нашли, а из отрывочных речей можно было разобрать, что вместе с нею исчезла и сенная девушка Машутка.

— Бежали, бежали садом! Сторож Митюха видел! — говорила одна из мам.

— В самую что ни на есть грозу. Он их за оборотней принял, дурак!

— Как была, сердечная, в подвенечном наряде, так и бежала. Кафтан только накинула.

— И прямехонько к прудкам.

— Ан врешь, к частоколу, что у Темной дыры.

— Ее тут нечистый, надо быть, и сцапал, наше место свято!

— И крикнуть, родименькая, поди, не успела…

— Ан врешь, крикнула! Федор-стремянный байт, слышал: кричала и таково жалобно.

— Слышал, слышал, — подтвердил рыжий детина.

В то время как дворня предавалась ненужным разговорам и пересудам, Черкасский и Елена Дмитриевна приставали к Пронскому, чтобы он принял энергичные меры к отысканию беглянки.

— Если она в прудках, пусть вытащат тело, — сказала Хитрово, не желавшая расставаться с надеждой, что соперница навсегда устранена с ее пути.

— Пошли во все стороны погоню, не успела она далеко убежать, — советовал Черкасский.

— Убью, убью я ее! — скрежеща зубами, отвечал на все эти советы Пронский.

Вдруг вся толпа заволновалась, разговоры смолкли, и все с изумлением дали дорогу трем рослым стрельцам, пробиравшимся прямо к хозяину.

— Что вам надо? — вскинулся на них Пронский. — Куда без доклада лезете?

— Времени нету, княже! — ответил ему, низко кланяясь, один из стрельцов, который был не кто иной, как сам Дубнов. — Принес тебе весть о… о дочери твоей.

— Говори, говори! — кинулись к нему Хитрово и оба князя.

— Это княгиня будет? — невинно спросил Дубнов, снимая шапку перед Хитрово и кланяясь ей в пояс, хотя отлично знал красавицу боярыню.

— Ты знаешь, где княжна? — тряся его за рукав кафтана, спросил Пронский.