Одной рукой поглаживаю его пах, отвлекаю, заманиваю в тенета похоти, а второй касаюсь ягодиц. Глажу, наслаждаясь их упругой твердостью.

Нет, ты - не персик, Крайт! Ты - экзотическая гуава с плотной белой мякотью. Тебя не съешь одними губами, желающим тебя отведать придется пустить в ход зубы. А пахнешь ты!.. В далеком прошлом, говорят, аромат деревьев гуавы заставлял португальцев, прибывших на берега Сиама, думать, будто они попали в рай на земле.

- Не зажимайся.

- Постараюсь.

Взять бы тебя сразу, да по живому, узкому. Как бывает в первый раз у многих. С разрывами, с болью-кровью. Но лучше тебе не знать, как бывает, и ты не узнаешь. У тебя так уже никогда не будет.

Скольжу пальцами, разминаю, чтоб раскрылся, чтоб пустил по своей воле. Знаю, что ощущения странные, но он привыкнет. Проталкиваю кончик пальца-первооткрывателя, и он сжимается плотно-плотно, так и не вняв моей команде.

- Отшлепаю!

- Я стараюсь!

Кладу длинную змеиную стопу себе на плечо, чтобы раскрыть сильнее. Целую колено и одновременно скольжу, глажу тонкую кожицу напряженной плоти. Обвожу пальцами по кругу, потираю, а ниже - толкаю, чуть сгибаю и тоже тру.

Добавляю еще один палец, и он снова всхлипывает, закрывает лицо ладонью. Отворачивается от меня. Колеблются натянутые струны.

- Больно?

Крайт молчит, не доверяя голосу. Только головой мотает, не раскрывая глаз. Улыбаюсь. Нравится, значит. И сразу добавляю третий. Дрожь усиливается, как и всхлипы. Что же с тобой будет, когда я возьму тебя не руками?

- Если собираешься рыдать, я ухожу.

- Нет! – распахивает глаза и смотрит на меня сердито. В глазах влага, но губы упрямо сжаты.

- Мне тут плаксы не нужны! На черном шелке потом разводы будут.

- Я не буду плакать! За кого вы меня принимаете?

- Что не так?

- Мне не больно.

- Знаю. Так чего хнычешь?

- У меня такое чувство… что я сейчас медленно умираю.

Обдумываю его слова и усмехаюсь. Сурикат-философ.

- И то правда! Старый «ты» сейчас умирает. Представь себе, что ты и есть крайт. Змея, сбрасывающая кожу, чтобы обрасти новой - яркой и прочной. Вот и ты так же! Если не хочешь «умирать», я остановлюсь.

- Начинать с чего-то все равно надо.

- Ну да! Даже на велосипеде ехать в первый раз страшно.

Он очень серьезно смотрит мне в глаза, а я улыбаюсь так, как улыбался бы самому близкому и дорогому человеку. Ему это нужно, и я сейчас почти не играю. И он доверчиво расслабляется, раскидывает руки в стороны и еще сильнее отодвигает колено. Раскрывается, готовый принять все, что я дам ему сегодня. Уже не мешает и даже покачивается навстречу, когда я продолжаю движение пальцев.

- Перевернись. В первый раз тебе лучше немного постоять на коленках.

Я временно освобождаю его от себя, чтобы дать последний шанс уйти. Он снова смотрит на меня своими темными глазами, а потом решительно ложится на живот и сразу подтягивает колени. Утыкается лицом в подушку и прогибается идеальной дугой.

Гляжу на эффектный излом поясницы, на порозовевшие ягодицы, в которых даже на вид нет ничего мягкого, и сильные твердые бедра, и прямо чувствую, как рот наполняется слюною. У Крайта тело спортсмена. Хоть и молодого еще, но настоящего бойца. На Арене он такой резкий, злой и безжалостный, но под моими руками сейчас он плавится, как металл в плавильной печи, размякает сладкой пастилой, и я не могу сдержаться. Наклоняюсь и скольжу языком по щели между ягодиц.

Вот ты какой, змей - на языке яд, на коже сладость. А в глазах, закрытых от меня подушкой, как я догадываюсь, сладкая мука. Ох, подойдешь ты для Алого Зала. Созрей только. Зализать бы тебя до обморока, да клиенты не будут тебя баловать. И я не буду. Лучше, чтоб ты не привыкал к такой нежности, потому что мало кто будет тебе такую услугу оказывать.

Ты - не гитара, я ошибся. Это слишком просто для тебя, даже пошло. Судя по форме, ты скрипка, и не каждый смычок тебе подойдет. Зазвучишь скоро ты у меня, если я очень постараюсь, первой скрипкой станешь. А я постараюсь. Такая у меня судьба - быть чутким дирижером в слаженном, сыгравшемся оркестре.

Я снова использую лишь пальцы. Он уже привык к ним и не отстраняется, уже смело играет бедрами, насаживается доверчивый. Я знаю, что ему не больно. Знаю, как причинить боль и как сделать так, чтобы ее не было. Научился опытным путем, и он теперь в полной мере прочувствует мой опыт. Хороший из меня учитель. Не хуже Назара, но в совершенно другой плоскости.

Внутри него уже хлюпает едва слышно от обилия масла, и Крайт еще глубже прячет лицо в подушку, но я все же вижу его порозовевшие уши. Стыд, как безветренный морской закат, окрашивает его шею.

- В следующий раз ты должен делать это сам. Заранее. Если не хочешь, чтобы тебя зашивали, – говорю тихо и строго. - У нас скотов вроде бы нет, но вдруг кто не сдержится и захочет пожестче. В общем, соблюдай, пожалуйста, правила безопасности для персонала.

Крайт фыркает в наволочку - смешно ему стало - и расслабляется. Отлично. Поднимаюсь на колени и прижимаюсь к его бедрам. Он вздрагивает, но уже вяло, ведь ему почти не боязно. Поддрачиваю себе, хоть и так уже давно готов и меня просто распирает от желания.

Ты, Крайт, представляешь из себя сейчас такое зрелище, что и у мертвого встанет.

Надеваю тончайшие крепкие латы. Люблю чистоту и порядок, так что не будем пачкать твой тайный храм. Защитим его от моих соков.

- Готов?

- Да.

- Расслабь мышцы. Максимально. Ну же!

Надавливаю на вход. Идет туго, мне даже больно. То, что ты нечувствителен к боли, ведь не значит, что мне не больно.

- Впусти меня, Крайт! Дыши!

Вдох-выдох, как на тренировках. Прогибается еще сильнее, резко выдыхает, поддается, и вдруг я проваливаюсь. Въезжаю сразу и целиком.

- Хорошая змейка!

Он тут же обхватывает плотно, как настоящая змея, засасывает меня. Наверно, так себя чувствует полузадушенная мышь, которую глотают заживо, чтобы потом медленно переварить в змеином нутре.

- Терпимо?

Он кивает, говорить не может, боясь сорваться на стон, и вцепляется пальцами в подушку.

- Молодец!

Начинаю шевелиться. Это даже не фрикция, а так - глубокий вдох-выдох, чтобы остановить разом накатившую на меня сладкую волну. Но ему сейчас малейший мой вздох ощущается, как полноценный толчок. Крайт дышит прерывисто и шумно сглатывает. Подрагивает наколотой на булавку бабочкой, трепещет своими лопатками-крылышками.

Кто ж знал полгода назад, что именно я распну тебя, ночная бабочка? Уж я-то точно той ночью об этом не думал, а ты тогда еще меня даже не знал. Тебе сейчас не больно, но сам факт, само осознание того, что кто-то другой внутри тебя, над тобой, причиняет почти физическую боль, и я знаю это не понаслышке.

Только я успокоился и взял себя в руки, как чувствую - он по чуть-чуть подается ко мне. Намекает стыдливо, что принял, что осознал себя. Умер, и возродился, и жаждет движения. И я начинаю плавно отыгрывать свою партию, ведь до этого я лишь настраивался.

Сначала тихонько наигрываю вступление, так, чтобы разогреть интерес и разойтись самому. Прислушиваюсь чутко, попадаю в такт его дыханию. Чтоб входить на выдохе, выходить на вдохе. Тонкая настройка. Еще немного, и он начинает звучать. Сначала низко, отдельными робкими нотами, приглушенными подушкой. И я пока не зову его, но когда он увеличивает тембр и глубину своего звучания, говорю:

- Подними голову! Клиент платит за то, чтобы слышать тебя.

Крайт вскидывается рывком, и по комнате разливается его божественная музыка.

- Вот так. Молодец. Пой для них всегда! Шипеть будешь на Арене.

Мы двигаемся синхронно, и я даже позволяю себе аккомпанировать ему вторым голосом. Подбадриваю его своим зовом. Двигаюсь все увереннее, и он не препятствует, принимает, поет. Наклоняюсь и целую влажную горячую кожу на загривке. Выцеловываю позвонки, покусываю лопатки. Он вскидывается снова и начинает звучать по-настоящему громко. Моя чудесная новая скрипка плачет, поет, стонет, причитает сорванным голосом.