— Нехороший сон. Маму я видела и Гаденыша… Он по мосту бежал, а я в его стреляла…

— По какому мосту?

— Из луны..

— А-а, — ухмыльнулся Ефим, — стало быть, приснилась тебе сказочка-то наша? Это в тебе нутро твое сном заговорило… Только теперь все одно…

— Што?

— Да все. А вообще-то это, наверное, твой волк из тебя побег…

— Какой волк?

Ефим отошел от стола.

— Какой, говоришь, волк? Обыкновенный, звериный… В каждом человеке свой зверь сидит… Я сегодня об этом Гаденышу уже толковал. Навроде понял…

Они опять замолчали.

— Слышь, Полина, а зверь твой в избу хоть раз заходил? Как большой стал?

— Мало…

— Ну-ка, позови.

— Зачем?

— Позови, тебе говорят.

Полина пожала плечами, но из избы вышла. Потянулся холод. Ефим слышал, как она ласково заговорила с волком: «Ну иди, иди…» — и цокала языком. Он уже хотел крикнуть ей, что, мол, плюнь на него, не надо, как вдруг увидел идущего впереди Полины зверя. Гаденыш поставил на порог лапы и смотрел одним глазом на Ефима.

— Заходи, заходи… Избу выстудишь. Не бойсь…

Полина руками подтолкнула Гаденыша, и он пружинисто вскочил в дом. Полина закрыла за ним дверь. Гаденыш стоял и сильно тянул в себя непривычный теплый воздух.

— Ложись, — сказал ему Ефим, — лежи в тепле… Поговорим малость…

И, послушавшись голоса, волк осел на пол, застучав при этом когтями.

Ефим выбрал готовую картечину, нагнулся и катнул ее к Гаденышу. Картечина с мягким шумом протащилась через все расстояние, подпрыгивая на неровностях пола, и остановилась, задержанная волчьей мордой, как раз на уровне закрытого глаза. Гаденыш равнодушно вытерпел это, только уши его нервно вздрогнули и прижались назад.

— Вот это и есть волчья дробь-то, — сказал Ефим. — Ею, значит, мы и валим вашего брата на снег… А ты все притворяешься? Будто не видишь левым?

— Ты об чем это, Ефим?

— А об том, што зверь твой хитрый, падла. Видит у него глаз-то…

— Выдумаешь тоже… Тебя бы так об камень хрястнуть… Еле ведь очухался волчонок-то… Весь в крови был. Через соску кормила…

— Через соску, — поддразнивал ее Ефим. — Небось через ту, што Ваське принадлежала?

Полина вскинулась и через секунду всхлипнула.

— Правду говоришь… Через ту… Я-то, дура, только сейчас вспомнила…

— Потому и дура…

Ефим снова нагнулся и опять пустил по полу к Гаденышу картечину. Волк поджался и пропустил ее мимо.

— Не ндравится…

…До этой зимы Гаденыш прожил свою жизнь на кордоне довольно беспечно и почти ни разу не задумался над смыслом происходящего с ним. Время меняло вокруг окраску; дни чередовались с ночами; река отшумливала положенный срок и останавливалась, уводя за собой под белую пелену бессонные шорохи; ветер то теплел, то холодал, а Гаденыш, подчинившись воле размеренного кордонного бытия, изменялся лишь внешне: он стал к нынешним снеговеям сух, крепок, высок, красив. Внутренне же он как бы застыл, равнодушно воспринимая окружающую его жизнь. Полина аккуратно, не забывая, кормила его, и эта сытная каждодневная кормежка, пожалуй, и стала для волка каким-то странным выключателем: кровное, извечное, звериное попряталось где-то глубоко-глубоко и лишь однажды, когда он одолел в смертельной драке Урмана, проснулось в Гаденыше, вспыхнув диким и яростным светом. Но снова пошли одинаковые в своей сытости покойные дни. И тем не менее Гаденыш навсегда запомнил, как пахнет живая горячая кровь. Когда заскулил смертельно прокушенный клыками Урман и кровь его прямо ударила в пасть волку, обжигая не приученное еще к этому горло, Гаденыш, ослепленный ею, вдруг осознал себя невероятно счастливым. Он беззвучно смеялся тогда над уже недвижным телом собаки, гордо поглядывая по сторонам, и таким его увидела испуганно схватившаяся за карабин Полина. Гаденыш, не мигая, смотрел в черную точку ствола, и хотя неразвитый, вернее, заторможенный инстинкт подсказал ему: берегись! — в ту минуту ему было наплевать на ружье, он был победителем, а ощущение этого смывало нервными толчками подступающий страх.

Днем Гаденыш обычно отлеживался возле избы, чутко прислушиваясь к шумам, зато ночами кругами ходил возле кордона, пугая то лошадь, то корову. Их страх — а ведь он был совсем маленьким и слабым — научил его собственному бесстрашию. Его боялись большие, сильные животные, значит, он нес в себе что-то такое, что самого его оберегало от страха. Несколько раз Гаденыш подходил вплотную к лесу, там, за долиной, но заходить в него не решался и объяснить свою же нерешительность не мог. Позади был кордон, пахнущий теплом и едой, и Гаденыш, глядя на его сумеречные очертания и желтое окошко, неизменно возвращался назад.

Больше всего ему нравилось в летние многозвездные ночи ходить к реке. Река дополняла ежедневный рассказ о мире, в котором жил волк. Он спускался по изволоку вниз, долго принюхивался к лодкам, торчащим на берегу, потом уводил себя в тальники и там ложился на выглаженную водой и сухостью сплавную плаху, долго смотрел и слушал.

Речной туман перед первым светом удивительно походил по запаху на его шкуру, и это странное сходство как бы роднило реку с ним. Изредка в воде пошумливали рыбины, били по стеклянной теплоте хвостами, дробили звездные кружева, и до берега доходили круги от тех рыбьих мишеней. Неведомо кем разбуженные, птицы роняли на воду тусклые вскрики. Сторожкое эхо тут же подхватывало их и долго несло над всеобщим прекрасным беззвучием. Белое лунное веретено всю ночь наматывало на себя речную пряжу, а редкие пароходы, проносящиеся мимо Гаденыша, были непостижимы и грустны для него…

Возле реки Гаденыш приучился запоминать детали каждой такой ночи. Со временем они выстраивались в его голове в какую-то странную раскачивающуюся цепь, соединявшую все: и запахи первых ручьев, и шорохи пробивающихся к рассвету из-под последнего снега цветов сон-травы, лепет дождя по листве и картавую брань старой вороны, музыку с промелькнувшего световой тенью парохода и привкус нефти, настоявшейся возле берега, подводную суматоху рыб и щемливый отголосок чьего-то костерка.

Река учила Гаденыша ровной, неспешной раздумчивости, порождала неизъяснимое желание познать то, что делало живое существо счастливым. Наверное, это называлось у людей мечтой или надеждой, но волк, не зная об этом, все равно по-своему копил в себе это, не сознавая.

И — накопил… Прошлая ночь вынула из него разом все и на обрыве последней, невероятно бесконечной ноты унесла в пенную вымороженную высь его страстный призывный посыл… Только тогда, после этого, что-то тихо и внятно спросило Гаденыша — почему он здесь? Неужели люди смогут заменить ему то, что дала мать: логово, кровь — независимость?

Гаденыш слушал, как переговариваются между собой люди, и понимал, что между ними не все ладно. Сколько он видел всего людей за это время? Немного. Первого человека он запомнил лишь по рукам. Они схватили его жестко и больно. Они взмахнули им, как тряпкой, и оборвали свет… У Полины руки были совсем другие… От Полины и пахло-то совсем по-другому. Пахло от нее терпеливым добром, лаской… Потом этот — ночной вчерашний гость… И вот — Ефим… С первой секунды, когда он только-только подошел к нему и потянулся сапогом, Гаденыш сообразил, что имеет дело совсем не с таким человеком, какими были Полина и Федор. Гаденыш сразу почувствовал, что Ефим не боится его, и это, в свою очередь, озадачило его, слегка расстроив веру в собственное бесстрашие. К тому же Ефим первым из людей понял, что Гаденыш видит левым глазом, а это обезоруживало его. Потом он слышал их ночной с Полиной разговор, в котором неожиданно отыскалось место и для него. Ефим спрашивал у Полины: почему он, волк, ошивается среди людей? И сегодня утром он опять повторил то же самое:

— Почему?..

Подката второго серебристого кругляша, что послал через всю избу Ефим, Гаденыш не вынес и, нервно поджавшись, встал. Ему захотелось покинуть эту избу с тяжелым для него, гретым воздухом. Он подошел к двери, принюхался к щели, за которой стояла зима, и поскреб по приступку лапой.