— Не-е, брат, уж посиди, посиди, — заговорил Ефим. — Чего уж ты? Еще с полчасика, и ты мне нужон будешь… А потом, кто же так в гости ходит? Только зашел, и опять на мороз. Конешно, несет от тебя дюже погано, но мы народ ко всему привычный… К тому же и байка такая есть — с волками жить, по-волчьи выть. Вот бы мне по-твоему научиться разговаривать, а? Было бы здорово… Погоди, про нас еще в газетках пропишут… Мол, смотритель такой-то, Ефим Постников, с зарученным зверем очистил округу от лесных хулиганов… И так далее. На выставку нас представят… На Выденеха… Знаешь? Есть такая в городе Москве… Народу там, говорят, што мошки… Вот мы с тобой там и сядем под стеклянный такой горшок и будем сидеть… А вокруг бабенки — фьють, фьють… Глазами зырьк, зырьк… Можно, мол, пальчиком потрогать? А я — мол, оно, конешно, можно, только што же это будет, если кажный нас пальчиком-то? Шкура слезет, и с тебя, и с меня… Так што ты не спеши… Я счас вот патроны набью, и мы с тобой отправимся на Перехват, там и засидочку сделаем… А ты уж ночью постарайся… Попой, позови своих колченогих… И все, а после опять отдыхай… Чем не программа, а?

Полина выслушала Ефимову болтовню, набычилась и тихо спросила:

— Дак ты што, и взаправду волка хочешь на охоту взять?

— Взаправду… Хватит уже бездельничать. Пора мужиком делаться. Глядишь, какую волчиху и обгуляет… Я ему такое дело предоставляю… Как тебе с Федором… Мешать не буду… Дело оно житейское…

— Ну, што ты… Ефим… Разве можно? С волком на волков… Это же и впрямь предательство…

— Твое дело телячье… Натворила и стой. Не суйся! Што-то ты больно сегодня разговорилась. Уступчивой заделалась. Думаешь, простилось тебе все?.. Полежала рядышком, поплакалась, и все? Как же… Вот и живи по себе, а я сам по себе. Не мешай…

Полина набросила на плечи шубенку и вышла из избы. Гаденыш опять подошел к порогу и сильно заскребся передними лапами.

Федор в это время сидел в избе Кузьмы Ерастова, здешнего приемщика пушнины. Кузьма, худой и высокий, как кол, беспрестанно поправлял на высохшем переносье очки в железной оправе и говорил неожиданно тонким голосом:

— Зря вы сумлеваетесь, Федор Николаевич… Вот ведь все акты и плонбир можете осмотреть… Да неужели я стану такой махинацией заниматься… Какая мне корысть-то? Войдите в положение… Я пушнинку всю актирую, плонбирую, пакую и отправляю к вам в райцентр… Может, там у вас чего не так, а? Здесь подделки не может быть…

Федор слушал суетливую речь Кузьмы, смотрел на нервные, никак не находящие себе места тощие руки его и молчал, думая совсем о другом. Что-то сломалось в его жизни за эти два дня, но что точно, он никак не мог уловить. А на душе у Федора от этого было совсем гадко, да и голова после вчерашнего потрескивала. А тут еще нудил и нудил Кузьма, а вдуматься в то, про что он нудил, Федор тоже не мог, хотя зашел к приемщику с целью достаточно определенной: надо было разобраться с расценками, назначенными Кузьмой на добытые в подымахинской тайге шкурки.

— Послушай, Кузьма, — неожиданно прервал он Ерастова, — у тебя выпить чего найдется? Застудился я вчерась малость, знобит…

Кузьма косо, по-птичьи, глянул из-под очков на Федора и вскочил.

— Как же! Конешно, найдется… У моей Егоровны завсегда для хороших людей запасец имеется… Егоровна!

В комнатку заглянула жена Кузьмы, махонькая, слегка хроменькая бабенка, тоже в очках.

— Егоровна, ты бы нам собрала на стол. По-быстрому. И сугревательного чего принесла… Зазяб Федор Николаевич… Давай живенько.

Пока накрывался стол, Федор заново перебрал прошлый день и, дойдя до последнего разговора с Марией, аж перекосился, как от зубной боли.

— Нездоровится, Федор Николаевич, вам… Вы бы закусили сейчас да полежали. А уж завтра в райцентр. Завтра и молоковоз пойдет… А?

— Нет, спасибо… Я сегодня пойду… Надо мне.

— Да, да, — закивал, придерживая очки, Кузьма. — Это уж точно, когда надо, то надо. Я вот так же всю дорогу в хлопотах… Егоровна придет в склад-то, говорит, закрывай — обед готов, а я не могу… Акты, которые дописать надо, непременно сперва допишу, а уж после домой… Закусывайте, закусывайте, Федор Николаевич. Вот черемшица… А вот рыбка…

Федор выпил стакан водки и почувствовал, как за-теплело внутри и начало медленно отмякать беспокойство.

— А ты все-таки смотри, Кузьма… Я тебя предупреждаю. Сегодня я не стану в бумажках твоих ковыряться, но держись, в любую секунду проверка нагрянет… И вообще, давно тебя пора с этого места скинуть… Шел бы ты в лес… Не хрена крысой сидеть в избе да промышленников объегоривать. Да, да… Помолчи. Послушай… У меня сигналы верные — мухлюешь со шкурками. Я тебя предупреждаю — сгоришь, дыма не останется.

Не к месту вмешалась Егоровна. У нее в отличие от тонкозвучного Кузьмы голос был грубый и хриплый:

— Все вы стращаете, Федор Николаевич… Раз в году к нам являетесь и стращаете. Разве можно? Кузьма и так без здоровья совсем, нервенный, по ночам вскакивает, а вы его еще больше… Вы бы сами с собой порядок навели…

— Чего? Че-е-его? Ты об чем несешь-то, Егоровна?

— Знаем чего, — блеснула из-под очков желтоватыми глазенками Егоровна. — У нас тоже сигналы имеются. И ежели их вывалить, куда следоваит, тебе, партейному, тоже не сладко сделается…

Федор закусил губу, соображая, что же это такое происходит вокруг. Злость он удержал и теперь придумывал, что сказать этой пустельге дальше.

— Ну-ну, Егоровна, — насильственно улыбнулся Федор, — ну и язык у тебя… На чем правишь его? Не на мужнином ремне?

Кузьма осторожно хихикнул.

— Это уж мы сами знаем… А то кушайте, Федор Николаевич, я, однако, с вами тоже пригублю за конпанию…

Федор теперь задумчиво ел, а говорил Кузьма:

— Да, брат… Во времена пошли! Женщина прет, што делегат какой… Откуда им сила такая дана только? Равноправность — штука великая… А што, Федор Николаевич, ревизия ко мне готовится?

Федор внимательно и отрешенно посмотрел на Кузьму:

— Для всех нас ревизия готовится…

Старательно, со знанием дела залил Ефим патроны парафином, капая на них со свечи, и набил ими свой старенький обтерханный патронташ. На ходу перекусил, что было на столе, тепло оделся, опоясался патронташем и вышел из избы, спугнув с места истомившегося в тепле Гаденыша. Скоро вернулся, держа в руке ошейник и цепь Урмана.

— У меня к тебе просьба имеется, — сказал он Полине. — Навздрючь-ка ему хомут урмановский… Он твоих рук не боится.

Полина замотала головой.

— Не буду… Вот убей, не буду…

— Да ладно тебе, — еще миролюбиво сказал Ефим, — чего там… Ты што, зверя пожалела? А чего ему сделается? Проветрится, да и все… Надень ошейник.

— Ефим… не надо… Не к добру ты охоту затеял…

— Перестань. Давай быстрее! Нам еще вон сколько верст махать… Не уроси! Надень ошейник-то! — Ефим начал закручивать цигарку, бросив цепь и ошейник на пол возле Гаденыша. — А я пока хлеба с салом отрежу… На всю ведь ночь уходим…

— Ой, Ефим… Богом прошу, не надо. Иди сам, а Гаденыша не трогай.

— Хватит! — прикрикнул Ефим. — Делай, чего прошу!

Полина встала и подошла к Гаденышу. Подняла с пола ошейник и опустилась на колени перед волком. На нос Гаденышу уронилась слезинка. Волк вздрогнул и перехватил ее языком.

— Гаденыш… Миленький… Ты уж прости…

Полина застегнула на шее волка ошейник. Щелкнула карабинчиком цепи. Закачалась из стороны в сторону.

— Ну и дура баба! — сказал Ефим, в сердцах сдернув с гвоздя ружье. — Одно слово, дура, — он подхватил конец цепи и дернул Гаденыша.

— Отпустись! Ну, отпустись, тебе говорят!

Полина не отпускала лижущего ей лицо Гаденыша.

Ефим разозлился.

— Ты отцеписся, нет?!

Волк ощерился.

— Ладно, ладно… Пошли… — Ефим рывком выдернул из избы Гаденыша.

У поскотины его остановил крик. Ефим оглянулся. На крыльце стояла Полина с мелкашкой в руках.