Мистер Таттл с самого начала проявил несговорчивость: спорил о плате — сошлись на двенадцати долларах, о размере холста, о виде за окном. Хорошо еще, о позе и костюме условились быстро: эти желания таможенного инспектора Ведсворт исполнил охотно. Столь же охотно он постарался, в меру своих способностей, придать заказчику облик джентльмена. Что ж, Ведсворту так положено. Хоть он и портретных дел мастер, но все равно ремесленник, и платят ему по таксе ремесленника за то, чтобы он угождал заказчику. Через тридцать лет мало кто припомнит, какая была наружность у этого таможенного инспектора на память о земном существовании заказчика, давно представшего перед Господом, останется только портрет. А как научил Ведсворта опыт, заказчикам было важнее выглядеть на полотне благоразумными и богобоязненными, чем доподлинно похожими на себя. Такие желания нимало не уязвляли Ведсворта.

Заметив боковым зрением, что клиент что-то сказал, Ведсворт, однако, не оторвал глаз от кончика своей кисти. И лишь указал другой рукой на записную книжку в кожаном переплете, где многочисленные заказчики уже оставили свои соображения, изложили свои похвалы и нарекания, выказали кто мудрость, кто тупоумие. Собственно, можно бы раскрыть книжку на любой странице и попросить заказчика выбрать подходящее по смыслу замечание, записанное каким-нибудь предшественником пятью или десятью годами ранее. Пока мнения этого таможенного инспектора были такими же предсказуемыми и, пожалуй, даже менее занимательными, чем пуговицы его жилета. К счастью, Ведсворту платили за то, чтобы он писал жилеты, а не мнения. Впрочем, не так все просто: изображая жилет, или парик, или панталоны, ты уже изображаешь мнение, даже целый свод мнений. Жилет и панталоны говорят о скрытом под ними теле, а парик и шляпа — о скрытом под ними мозге, хотя в некоторых случаях утверждать, что под париком есть мозг, было бы художественным преувеличением.

Поскорее бы покинуть этот город, сложить в тележку кисти и холсты, краски и палитру, оседлать кобылу и двинуться по лесным дорогам — три дня пути — и дома. У себя он отдохнет, и поразмыслит, и, возможно, решит устроить свою жизнь по-другому, без вечных мытарств в разъездах. А то живет, как бродячий торговец. Или как проситель. Прибыв в этот город, он, как обычно, нашел себе ночлег и поместил в газете объявление о своих талантах, таксе и услугах. «Если за шесть дней к мистеру Ведсворту никто не обратится, — говорилось в конце объявления, — он продолжит свой путь». Он уже написал маленькую дочь галантерейщика, а затем диакона Зебедию Харриса, который с христианским гостеприимством принял его в своем доме и рекомендовал таможенному инспектору.

Мистер Таттл не предложил ему крова, но портретист охотно ночевал на конюшне в обществе своей кобылы, а столовался на кухне. В третий вечер его пребывания здесь произошел случай, против которого он не стал протестовать — или счел, что протестовать бесполезно. А потом всю ночь проворочался. Честно говоря, происшествие задело его за живое. Надо бы рассудить, что с инспектора взять нечего — самодур и есть самодур, мало ли он написал таких самодуров — и выбросить все из головы. Пожалуй, пора и впрямь отойти от дел: пусть кобыла жиреет на покое, а он станет кормиться со своей фермы: выращивать на полях, что вырастет, заведет скотину. Или будет зарабатывать малярным делом не думает же он, что красить окна и двери — ниже его достоинства.

В первое утро, ближе к полудню, Ведсворт был вынужден предложить таможенному инспектору записную книжку. Этот господин, как и многие другие, воображал, что сможет объясниться, просто шире открывая рот. Ведсворт смотрел, как перо ползло по бумаге, а указательный палец отбивал нетерпеливую дробь. «Если будет на то милость Господня, — написал заказчик, — на небесах вы обретете слух». В ответ Ведсворт полуулыбнулся и слегка кивнул, намекая на изумление и благодарность. Он много раз читал эту мысль раньше. Часто в ней искренне выражались христианские чувства, надежда, сопереживание иногда же, как теперь, она означала почти нескрываемую обиду на существование людей со столь досадными изъянами. Мистер Таттл был из тех хозяев, которые предпочли бы иметь слепоглухонемых слуг, если бы это свойство иногда не препятствовало выполнению их целей. Конечно, как только во имя справедливости была провозглашена республика, господа и слуги превратились в граждан и наемных работников. Но с лица земли господа и слуги вовсе не исчезли, как не исчезли и коренные наклонности человека.

Ведсворт не порицал себя за нехристианскую строгость к инспектору. Свое мнение он составил в час знакомства, а на третий вечер оно подтвердилось. Жестокость поступка была тем ужаснее, что ее жертвой было дитя: маленький садовник, едва достигший сознательного возраста. К детям портретист всегда относился с нежностью — и просто потому, что они существуют, и в благодарность за то, что они оставляют его изъян без внимания, но также потому, что сам не имел потомства. Он никогда не знал общества супруги. Возможно, еще успеется, но надо выбрать жену, которая уже вышла из детородного возраста. Портретист полагал, что не должно передавать свой изъян другим. Иногда ему пытались объяснить, что страхи беспочвенны, так как свой недостаток он приобрел не от рождения, а после того, как пяти лет переболел пятнистой лихорадкой. Вдобавок, уверяли его, он же нашел свою дорогу в жизни, а значит, и сын, каким он ни уродись, не пропадет. Хорошо, сын не пропадет, а если дочь? Невыносимо думать: девочка — и вдруг отверженная. Хорошо, пусть живет в родительском доме, общая беда сроднит их души. Но что будет с дочкой, когда Ведсворта не станет?

Нет, лучше уж поехать домой и написать портрет своей кобылы. Этот план он лелеял давно, пожалуй, пора. Двенадцать лет лошадь сопутствует ему, понимает его с полуслова, не обращает внимания на его возгласы в лесу, когда вокруг нет людей. Он замыслил написать ее на холсте такого же размера, как и для портрета мистера Таттла, только повернутом по горизонтали, а затем завесить картину простыней и снять покров только после смерти кобылы. Было бы дерзостно сравнивать повседневное реальное бытие живой Божией твари с симулякром, созданным неумелой рукой человека, — даже если заказчики нанимают его для создания таких симулякров.

Он не рассчитывал, что написать кобылу будет легко. Разве хватит у нее терпения и тщеславия, чтобы неподвижно позировать ему, горделиво выставив ногу. Зато его кобыла не настолько тщеславна, чтобы глазеть на холст, когда работа еще не кончена. Так делал сейчас таможенный инспектор: перегибался через его плечо, пялился, тыкал пальцем. Видно, не понравилось что-то. Ведсворт поднял глаза, перевел взгляд с неподвижного лица на движущееся. Он смутно помнил, что когда-то говорил и слышал звуки, но так и не освоил искусство чтения по губам. Ведсворт оторвал самую тонкую из своих кистей от жилетных пуговиц и перевел взгляд на записную книжку, между тем как инспектор окунул перо в чернильницу. «Больше достоинства», — написал заказчик, а затем жирно подчеркнул.

Ведсворт полагал, что уже придал мистеру Таттлу предостаточно достоинства. Прибавил ему рост, уменьшил живот, пренебрег волосатыми родинками на шее и вообще попытался сделать из угрюмости серьезное отношение к своим обязанностям, а из раздражительности строгую нравственность. И все мало! Требование не христианское, и Ведсворт поступит не по-христиански, согласившись его выполнить. Плохую же службу он сослужит заказчику на Божием суде, если покорно изобразит его лопающимся от достоинства.

Ведсворт писал младенцев, детей, мужчин и женщин, писал даже покойников. Трижды, погоняя кобылу, он спешил к смертному одру, где его просили совершить воскрешение — изобразить живым человека, которого он впервые увидал уже после смерти. Если с такими задачами он справлялся, то наверняка сможет передать всю прыть кобылы, когда она отмахивается хвостом от мух, или нетерпеливо вытягивает шею, пока он укладывает свою тележку с художественными принадлежностями, или прядет ушами, когда он кричит в лесу.