— Да что вы, храмовник, вообще можете знать о любви! — подскочил Мартин. — Вы лицемерны и лживы. Вы против того, чтобы я увез Джоанну и прожил с ней всю жизнь, но намекаете, что я не сильно согрешу, если порой буду пробираться к ней в спальню в белом плаще тамплиера. Ха! Да вам просто солнце напекло голову или вы исходите от злости, вызванной долгим воздержанием без женщины, когда видите нашу с Джоанной любовь!

— Вам не надо меня обижать, Мартин, — жестко произнес Ласло. — И если вы хорошенько все обдумаете, то поймете, что я предложил вам достойный выход.

— Я уже все хорошо обдумал, мессир рыцарь. — Мартин выпрямился, тряхнул головой, откинув с глаз наползавшую прядь. — И вот что я сделаю: я действительно расскажу Джоанне о себе… все. И позволю ей решить мою судьбу… наши судьбы. Если она откажется от меня, клянусь, что соглашусь вступить в ваш орден. Если же она примет меня таким, какой я есть, вы больше не будете меня донимать своими рассуждениями, что для нее хорошо, а что нет.

Ласло молчал, сурово глядя на бывшего ассасина потемневшими глазами, а потом согласно кивнул.

На обратном пути он снова подстрелил горную козу. Мартин шел в такой задумчивости, что даже не заметил, когда она появилась на выступе скалы. Какое ему было дело до того, будет ли у них на ужин жаркое, если решалась его судьба?

Джоанна встретила их на ступенях, поднимавшихся на гору аль-Хабис. Горячий ветер обдувал ее белую абайю, так что под легкой тканью обозначились все соблазнительные изгибы ее тела, длинные черные пряди волос падали на глаза из-под облегавшего голову шарфа.

— О, вижу, у вас была удачная охота!

Ее улыбка была яснее солнечного дня. И Мартин понял, что не сможет прямо сейчас поговорить с ней о том, что пообещал тамплиеру. Они стояли друг перед другом и счастливо улыбались, не обращая внимания на Ласло, который с тушей на плече прошел мимо них.

— Я люблю тебя, Джоанна, — с нежностью произнес Мартин.

— Я знаю, милый! — Она забросила на его плечи тонкие руки. — И я так счастлива с тобой! Ранее и не предполагала, что можно быть такой счастливой. И все благодаря тебе, мой верный рыцарь, мой защитник, мой герой!

Он зарылся лицом в ее волосы, чтобы Джоанна не увидела, какой натянутой стала его улыбка. Она считала его рыцарем. И он вдруг понял, что выполнить то, что он пообещал тамплиеру, пока просто не в силах.

Абу Хасан покорно вытерпел все удары и пинки, какими наградил его Малик аль-Адиль. Он распростерся на полу, не поднимал головы, пока его господин исходил яростью, узнав, что произошло, казалось бы, невозможное — верный бедуин упустил женщину, которая была важна для его господина!

— Как такое могло случиться? Я тебя спрашиваю, шелудивый шакал! Как англичанка могла исчезнуть в пустыне, да еще из такого замка?

Последовали новые пинки и удары, но Абу Хасан не отвечал, пока гнев господина не пошел на убыль. Хорошо еще, что эмир Малик не взялся за саблю. Значит, понимает, что верный слуга ему еще пригодится.

Только когда аль-Адиль немного успокоился и отошел к окну, Абу Хасан, не поднимаясь с колен, попытался объяснить, что же произошло: в день исчезновения англичанки никто не хватился ее с утра, так как в последнее время она пребывала в постоянной грусти, поднималась поздно, а то могла и до полудня не выходить из покоев. Другое дело, что Абу Хасан не обратил внимания на то, что никто из ее прислуги тоже не вышел: служанки не отправились греть госпоже воду для купания, армянка не явилась в кухню за завтраком, евнух не доложил об очередных причудах пленницы, — и в этом его вина. Правда, у Абу Хасана, хаджиба Монреаля, в то утро было слишком много дел. Еще засветло отбыл караван из Египта, с которого только взяли пошлину, и Абу Хасан проводил торговцев, следя, чтобы все было учтено и ни одной полушки не было припрятано для казны эмира аль-Адиля. А еще нужно было проследить, чтобы торговцы направлявшегося в Аравию другого каравана, все еще стоявшего в долине под замковой горой, не укрыли что-то из товаров. За всем надо было присмотреть и все учесть…

— Для меня эта женщина важнее каких-то жалких динаров, какие ты вытряхивал из купцов! — яростно крикнул аль-Адиль. Его тонкие ноздри трепетали от едва сдерживаемого гнева, темные глаза были расширены, из напомаженной прически выбилась длинная прядь, когда он неистово тряхнул головой. — Ты следил не за тем, Абу Хасан! И нет тебе прощения.

Но сам бедуин так не считал: теперь, когда войско крестоносцев стояло на подступах к Иерусалиму, для султана Саладина была важна каждая монета, какую он мог заплатить своим мамлюкам. Его воины, как и ранее, должны верить, что только их султан сможет оплатить им ту опасную работу, какая предстояла, чтобы сдержать упорных кафиров. И деньги, которые Абу Хасан привез в Иерусалим, могли послужить ему хоть каким-то оправданием.

— Мы спохватились, что дело неладно, ближе к обеду, — не поднимая головы под черным покрывалом куфии, продолжал рассказывать Абу Хасан.

Он поведал все. Как послал верного человека проверить, что случилось, как тот, так и не разобравшись в происходящем, со смехом начал рассказывать, что в покоях назареянки просто какое-то сонное царство. Но Абу Хасан сразу понял, что произошло что-то непредвиденное, и поспешил разобраться. Он сам зарубил сонного евнуха Фазиля, когда увидел, что в постели англичанки только накрытые покрывалом подушки. Ее же самой и след простыл.

— Это казалось невозможным, но, тем не менее, эта женщина исчезла. Мы обшарили весь замок. Я все еще надеялся, что это очередная недобрая выходка, что ей вновь захотелось позлить меня…

— О, ты просто безмозглый ишак, Абу Хасан! — застонал эмир, опустился на софу и закрыл руками лицо. — Я был о тебе куда лучшего мнения. Подумать только — слуги спят до полудня, женщина сделала все, чтобы об ее исчезновении узнали как можно позже, а ты рассчитывал, что она озабочена тем, чтобы позлить тебя!

Щека Абу Хасана под шрамом сильно дернулась.

— Мы сделали все, что могли, мой господин. Я даже послал людей в лаз, куда сбрасывали отходы, пообещав, что отрублю голову любому, кто испугается и не станет искать ее в подземелье. И они нашли вот это. — Он достал из-за пазухи отрезанную косу Джоанны.

Аль-Адиль скривил губы в презрительной усмешке.

— Итак, она выбралась из замка через колодец крестоносцев. А ты, пес, даже не подозревал, что такое возможно.

Абу Хасан стал твердить, что у назареянки наверняка были сообщники. Потом сказал, что допросил всех в замке и велел снарядить погоню. Сперва они помчались за уже отошедшим египетским караваном и оглядели всех, кто в нем находился, а его люди даже срывали покрывала с лиц ехавших в караване женщин, чтобы убедиться…

— Итак, ты еще и нарушил полагающийся для почтенных мусульманок аурат, Абу Хасан, — как-то устало произнес Малик. — А ведь в караване могли быть женщины тех эмиров, каких султан собирается вызвать на службу. О, видимо, духи пустыни совсем помутили твой разум, если ты решился на подобное!

— Прости, мой господин! — И Абу Хасан вновь повалился на плиты пола. А сам подумал: «Как же я мог удостовериться, что беглянка не укрылась среди скопища людей в караване, не осмотрев каждую женщину, какая была там?»

Он еще что-то говорил, рассказывал, как вернулся и велел оглядеть всех среди тех караванщиков, что только собирались в путь под стенами Монреаля, как допрашивал каждого, узнавая, кто был в караване, кто мог его покинуть и когда. Какой же сброд плетется в такой толпе! И паломники с семьями, и кочевники, и торговцы, и рабовладельцы с рабынями-наложницами, и те, кто просто путешествует. Но Абу Хасан не упомянул о том, что его допросы вызвали возмущение в караване, из-за чего едва не произошла стычка. Зато подробно рассказал, как он разослал по округе людей и те несколько дней носились по Дороге Царей, ибо все понимали — куда бы ни отправилась с сообщниками беглянка, они не могли удалиться в пустыню от пути, где имеются колодцы.