<i> Не молчите -

в этой рыхлой тишине я погибну.

Не молчите.

Не стреляйте.* </i>

Богданыч знал, когда сдал последние бастионы. В ночь после пожара, когда случилось у него эротическое видение.

Вот кому-то мимолетное и гений чистой красоты, а кому-то эротическое и Перемычкин.

Их тогда свезли в Склиф, воткнули капельницы, открыли форточки, в приемной дубак стоял, жесть. Вокруг Корольчука кудахтала Людка, Тома с Порохом ручки даже в скорой не разжали. Хуже всех пришлось Надежде Федоровне, она лежала в отключке, синюшная, дыма наглоталась, пока пела. Перемычкина почти сразу мама забрала, женщина строгая, властная, как оказалось, главврач.

Богданыч подписал отказ от госпитализации и, возложив на себя ответственность за жизнь и здоровье, поехал на такси домой. Его рвало и колбасило, таксист, добрая душа, уговаривал в Склиф вернуться, но к больницам Богданыч питал стойкое отвращение. Помирать лучше дома, на своих простынях - в это Мамонтов свято верил. В родных пенатах его ближе к вечеру отпустило, и он вырубился, а в три часа ночи проснулся от жуткого сушняка, напился воды из-под крана, упал обратно на кровать, тут-то оно и случилось в каком-то глючном полусне. Он снова сидел на полу в задымленной комнатке, но дышалось легко, словно не дым это, а утренний туман, на коленях у него лежал Женя и смотрел томным взглядом с поволокой, губы у него были припухшие, как тогда, в суши-баре... Благородная покорность: святой Себастьян, привязанный к дереву. Богданыч сжимал пальцы на Женином горле и чувствовал, как тот сглатывает, а потом Женя прошептал едва слышно: "Бог-дан".

Короче, проснулся Богданыч на не очень чистых простынях и поздравил себя с триумфальным возвращением в пубертат. Нет, у него случались мокрые сны, в них фигурировали сисястые барышни, забывшие стыд и воспылавшие страстью. Но вот так...от одного шепота? Мамонтова это потрясло даже больше, чем то, что снился ему мужик. Ну какой из Перемычкина мужик? Вот Корольчук мужик. А этот...юноша бледный со взором горящим.

- Подъезд третий вроде?

- Да.

Богданыч остановился, поднял ручник, разблокировал двери и прибалдел, с какой прытью Перемычкин выскочил из машины, кинув невнятное: "...сибо...видания".

- Жень, ты шарф забыл!

Богданыч ступил под зеленый козырек, с которого свисали длинные острые сосульки, Перемычкин уже набрал код и просунул ногу, чтобы дверь не захлопнулась.

- Спасибо, - но Богданыч ему шарф не отдал.

- Я так понимаю, на чай не позовешь?

- Мне завтра...

- Давай без этой фигни. Слушай, я не знаю...да закрой ты дверь! Я не знаю, как у вас это делается. Может, я должен миллион голубых роз подарить или купить два билета на Борю Моисеева...

- Богдан, я...

- ...или может, у вас какой пароль-отзыв существует, типа ты мне: "Аннушка уже купила смазку", а я тебе: "И не только купила, но даже и разлила".

- Богдан, мне завтра рано вставать. Извини.

Раздался писк, и дверь открылась, выпустив теплый свет и старушку в шапке с большим красным помпоном.

Перемычкин глянул на Богданыча зашуганно, бросил старушке: "Здравствуйте, Анна Петровна!" и скрылся за тяжелой дверью.

Анна Петровна хмурила седые брови, а Богданыч развеселился - последний раз его так четко динамила Светка Антонова на первом курсе, тоже кстати у подъезда дело было: "Богдан, мне надо писать реферат по истории, извини". Правда, с ней он вел себя пристойно, про смазку не упоминал.

- Опять за свое! - старушка гневно смотрела куда-то вверх.

- Что?

- На прошлой неделе посбивала, - Анна Петровна принялась махать палкой под козырьком, сосульки падали на ступеньки и разлетались на мелкие прозрачные льдинки. - А он опять нарастил! Бесстыдник! Вы его знаете?

- Женю?

- Женю-Сеню... Хозяин сосулек он, вот кто!

"Дурдом! - Богданыч вернулся в машину, повернул ключ зажигания и тут его пробрало. - Асоциальная, блин, личность этот Перемычкин: гей, динамщик, так еще и хозяин сосулек!"

К себе на запад Мамонтов домчал за полчаса, а когда вылезал из машины, с колен соскользнул вязаный синий шарф.

В лифте Богданыч прикинул, что раз уж вечер выдался безумным, как картины Дали, но в отличие от оных лишенным всякого смысла и гениальности, то можно добавить последний штрих. И он уснул, зарывшись лицом в мягкой синей шерсти, пахнущей морозом и почему-то тюльпанами.

Утром Богданыч смаковал кофе, сваренный доброй Томой, игнорировал споры Пороха и Корольчука о "разумных сроках сдачи", и наблюдал развернувшееся в другом конце кабинета представление -  "Перемычкин готовит рабочий стол".

- Богданыч, слышал?

- Че?

- Говорю, на восьмое марта я буду волшебным кучером, тачку свою оставляй.

- Порох, - Корольчук злорадно ухмыльнулся, - у кого-то вступил в силу сухой закон? Кто-то сподкаблу...

- Вот не надо, Лева! Ты даже не представляешь, какое меня ждет вознаграждение. У тебя такого не было лет эдак...

- Юр, - в кабинет заглянул Коля Анохин, - я нам забил переговорную после шести, ты кепарики принес?

- Ага, крутые! Откопал в закромах родины, ща покажу, - Порох полез в сумку. - Богданыч, а вы репетировать, где будете?

- Где Перемычкин захочет, там и будем.

- Женечка, ты где хочешь?

Женя тщательно протирал стол влажной салфеткой.

- Мне все равно.

- Так вы, ребят, далеко не продвинетесь! Во зацени, Колян!

- Зачетные, это че там на черном?

Но вечером Перемычкин сам подошел, что Богданыча безмерно удивило, а еще, грешным делом, привело в странный восторг. Он чуть программу не вырубил, не нажав на "сохранить".

- Как спалось?

- Хорошо. Я отрывок закачал.

- А ты знаешь, Женя, - Богданыч наклонился вперед, как будто сообщал великий секрет, -  что ты хозяин сосулек?

- А? - Перемычкин подзавис с ноутбуком в руках.

В кабинете кроме них оставался только глава юр. отдела и пара стажериков -  "свежее мясо", добытое Томой.

- Холодный, как лед, и неласковый. Можно сказать, нанес мне вчера мощный хук по мужскому самолюбию.