Добрых несколько минут собравшиеся пребывали в неведении — что с пастухом, жив ли? Но тут Кундуз появился опять — на этот раз с другой стороны сеновала. Как только он сделал обход, огонь заметно ослабел, пламя улеглось, черный дым застлал дворище...

Не мешкая, Кундуз пошел на второй обход. За эти минуты дождь превратился в ливень. Одну стихию сменила другая. Когда Кундуз обошел сеновал второй раз, всем стало ясно, что пожар скоро будет потушен... Ну, а после третьего обхода рассеялись даже остатки дыма. Залив пламя, дождь вскоре прекратился...

— Чудеса! — ахнули люди...

В этот вечер пан Ибрагим пригласил Кундуза к себе. Когда пастух явился, пан сказал:

— Проси что хочешь!

— За что? — искренне удивился гость. — Это дождь погасил пламя!

Сделав вид, будто понимает шутку старика, довольный пан рассмеялся. Это был смех человека, только что пережившего потрясение.

— Ну, ты и хитер, братец! — воскликнул он и даже закашлялся от избытка чувств.

Кундуз никак не отреагировал на его восклицание.

Справившись с кашлем, пан Ибрагим продолжал о своем:

— И все-таки позволь, братец, что-нибудь сделать для тебя, — и тут же предложил: — Переселяйся ко мне! Чего тебе мыкаться в грязной каморе, делить постель с мышами да блохами! Будешь спать на перине! Выделю тебе лучшую комнату!

Пан Ибрагим хотел продолжать свои уговоры, но тут вдруг услышал от Кундуза уверенное:

— Нет, хозяин, в вашем доме я жить не стану!

При этом бедняга почему-то покосился на сидевшую рядом с отцом панну Лину...

Пан Ибрагим вытаращил глаза. Он не любил, когда ему возражали.

— Не пойму я тебя, старик, — с печалью в голосе признался он. — И этот твой обморок, и теперешний отказ... Ты, наверное, думаешь, что я добрый!.. Ошибаешься! Ты — первый, к кому я благоволю!.. Предлагаю тебе жить со мной под одним кровом! Понимаешь ли ты, какая это честь для тебя? Как ты смеешь отказываться?..

Кундуз ответил на это так:

— Не гневайтесь, хозяин. Отнюдь не гордость является причиной моего отказа, все дело в моей изболевшейся душе. Мне будет тяжело жить в вашем доме.

— Почему? Что за воспоминания вызывает у тебя мой дом? Ты что, уже жил в нем когда-то?

— Нет.

— Так в чем дело? Объясни!

Кундуз опять оглянулся на панну Лину. Неожиданно он схватил себя руками за горло и словно стал усмирять начавший душить его спазм. Казалось, еще минута — и бедняга зарыдает... Но Кундуз справился с приступом.

— Не сейчас... — изменившимся голосом ответил он. — Может быть, потом, позже... Мне еще надо привыкнуть... Свыкнуться с мыслью...

— С какой мыслью?

— О том, что прежнему не бывать...

Пан Ибрагим покрутил головой, пошевелил бровями. Он был явно раздосадован ответами старика.

— Ты действительно чудной, — наконец заключил он. И тут же добавил: — Ладно, как знаешь. Но если решишься — переселяйся. Буду рад. Под опекой моей дочери и моих слуг тебе будет гораздо легче. Ведь ты уж немолод, Кундуз! Поди, годы говорят о своем!..

Когда панночка и ее отец остались с глазу на глаз, первой заговорила дочь.

— Папенька, — сказала она, — чувствую, что чем-то смущаю дядюшку Кундуза. Стоит ему взглянуть на меня, как он меняется в лице. Кажется, он и в обморок тогда упал не по причине голода, как говорили, а из-за того, что увидел меня!..

Пан Ибрагим усмехнулся.

— Не говори глупостей, дочка, — сказал он. — Не может того быть, чтобы при виде красавицы мужчины падали в обморок. Тем более старцы!..

— Вы не поняли, папенька, — уверенным голосом отозвалась панночка. — Когда он смотрит на меня, в глазах его нет страсти или хотя бы удивления — одна боль. Кажется, глядя на меня, он кого-то вспоминает! И ему больно!

Хозяин дома взъерошил ладонью свои седые волосы, ответил:

— Если это так, то я понимаю его. Воспоминания о твоей матери тоже вызывают во мне боль...

В глазах пана Ибрагима заблестели слезы. Желая сменить тему, он вдруг спросил:

— Так как ты говоришь он назвал тебя?

— «Эвелина», — тут же ответила панночка. — А потом еще добавил: «радость моя»...

Действительно, разговор с хозяином заставил Кундуза вспомнить о прошлом. А это, в свою очередь, вызвало в нем тоску. Миновав двор, а потом и сад, пастух наконец вошел в свою каморку и тут же, прямо у порога, сел на глиняный пол. Его мучила душевная боль.

— Аллах, Господин мой! — вскричал несчастный из последних сил. — Почему я так часто должен видеть образ той, ради которой жил в своей прежней жизни? Что за пытка? Зачем бередить старую рану? Пощади!.. Все идет по замыслу: хозяин взял меня на работу, кормит, одевает, я стараюсь, сколько есть сил. Но зачем она — его дочка? Зачем стоит на моем пути? Тяжело испытание Твое, Отец мой!.. Конечно, Ты прав! Но если б Ты знал, каково мне! Достанет ли у меня сил свыкнуться со своей миссией?.. Впрочем, понимаю Тебя, Господин мой, эта девочка здесь для того, чтобы я чувствовал себя человеком, а не посланником! Человек должен страдать! Страдание — это и есть жизнь! Тот, кто вымышляет радости, тот только думает, что живет, на самом же деле он просто гниет, как упавшее с ветви яблоко!.. Да, тяжело Твое испытание, Отец мой! Особенно в те минуты, когда глаза красавицы устремлены на меня! Сколько воспоминаний обрушивается сразу! Я опять молод, опять силен! Опять первый среди моих подданных! Я опять в центре самых значительных событий тысячелетия! Опять люблю и опять готов свернуть горы ради любимой!..

Целая череда громких побед, результатом которых явилось завоевание множества городов, наконец заставила Баты-хана подумать о короткой передышке. Люди, лошади, быки, верблюды, рабы — то, что составляло его дикий, сметающий все на своем пути табор, требовало отдыха, починки, залечивания ран. Длинный, казалось, бесконечный путь на запад пресытил повидавших виды советников, военачальников и простых воинов, составлявших его войско, как впечатлениями, так и достаточным количеством добытого золота. Требовалось остановиться хотя бы для того, чтобы отрыгнуть излишек.

Стояло начало августа — та прекрасная для этих мест пора, когда уже вызрели хлеба и жара уже не докучала своей беспощадностью. Прогретая за день земля делала ночи теплыми и росистыми. За эти несколько месяцев похода Баты-хан прошел через ряд государств и теперь собирался устроить развалины из городов Польши. Туда и двигался. Он намерен был до снега пополнить свои повозки золотом и белокурыми польками. И сделал бы это, если бы не та неожиданная заминка по вине его племянника Швейбана...

Сначала в стан светлейшего прибыл гонец, доложил, что доблестный племянник, действовавший независимо от Баты-хана, наткнулся на «крепкий орешек» и просит помощи.

— Наместник Швейбан просит помощи, — так и сказал гонец.

Известие удивило хана, который как раз играл в шахматы со своим советником Кара-Каризом...

Здесь следует сделать отступление, сказав, что Кара-Кариз был слепым. Бедняга потерял зрение еще в первом походе Баты-хана. С тех пор он не покидал общества главного воителя Орды. Вместе со слепотой к нему пришло и отчаянное упрямство. Кара-Кариз был одержим идеей завоевать весь славянский мир. Он, как и многие другие из окружения светлейшего, был уверен, что это вполне по силам Баты-хану. Но кроме уверенности, слепым еще правила месть. Несчастный мечтал о том времени, когда все славяне станут рабами. При этом не поколебался бы, если бы ему позволили ослепить половину из них. В характере Кара-Кариза было место не только одержимости. Ко всему это был еще и хитрец. Природный ум помог ему выбиться из простых воинов в советники. Слепота же только усовершенствовала его ум. Кара-Кариз был быстр на слух, медлен на слова и особенно медлен на совет, связанный с принятием окончательного решения. Но именно эти свойства и сделали его идеальным советником. Слепой мог безошибочно предсказать последствия любой выдвигаемой идеи. Хану оставалось только принять решение...