Итак, игра в шахматы была прервана. Баты-хан воззрился прищуренными глазами на разодетого гонца как на чудо. При этом его широкий нос сделался багровым, а густая черная борода зашевелилась...

— Что я слышу? Иль слух изменяет мне? — негромко, с явным беспокойством спросил светлейший.

Обращение племянника искренне удивило его. Швейбан никогда не просил о помощи. И хотя его войско значительно уступало в численности ханскому, тем не менее до этого случая молодой наместник справлялся с трудностями сам. Гонцы, как правило, докладывали только о победах Швейбана. Баты-хан брал крупные города. Так он покорил Крым, все Предкавказье, разгромил Киевскую Русь. Племянник же, шествуя рядом, брал маленькие города и крепости. Когда-нибудь он должен был стать преемником воителя. Баты-хан понимал это и как мог опекал Швейбана.

— Наместник остановился под Новогородком, — пояснил гонец. — Там крепость на высоком месте. О ней он хотел бы поговорить с вами лично. Он только спрашивает: когда ему можно явиться к вам?

— Далеко ли отсюда до Новогородка? — поинтересовался Баты-хан у прибывшего. — Что-то я не слышал о таком поселении...

— Один день и одна ночь, повелитель, — ответил гонец. — Этот город — узел северных дорог. С него открываются направления на северную Польшу и на Полоцкое княжество.

— Один день и одна ночь, — задумавшись о чем-то, повторил хан. Потом оглянулся на советника и спросил: — Что скажешь, слепой?

Кара-Кариз, как обычно, не стал торопиться с ответом. Он не любил много говорить, взвешивал каждое свое слово, будто при этом ему приходилось делиться золотом.

— Необычная просьба, — наконец отозвался он просто потому, что надо было что-то ответить.

— Не припомню, — подтвердил Баты-хан, — когда Швейбан обращался за помощью. Знать, случилось что-то...

— Один день и одна ночь — небольшой путь, — неожиданно подсказал Кара-Кариз.

— Верно, — согласился опытный воин.

Было бы безрассудно вести трехсоттысячное войско на помощь другому войску, чтобы взять какой-то неизвестный городок. Но Баты-хан вдруг подумал о другом: эта заминка Швейбана давала возможность соединить войска и осуществить наконец долгожданную передышку. Светлейший надеялся найти обширную долину с рекой или ручьем, с сочными лугами, разместить людей, скот и хотя бы недолгое время посвятить лечению ран и восстановлению сил. Вдобавок он был человек принципиальный, последовательный, привыкший доводить всякое начатое дело до конца, и потому теперь, стоило ему услышать о просьбе племянника, его стала тревожить мысль, что где-то на пути остается непокоренная крепость.

— Передай наместнику, что я сам приду к нему, — неожиданно сообщил гонцу Баты-хан. — Пусть ждет. Я буду под Новогородком со своим войском через три дня.

Кара-Кариз пошевелил плечами, как бы давая понять, что осуждает это неожиданное решение, — отклоняться от намеченного направления было не в правилах его господина, — но возражать не стал. Он тоже, как и все, устал от бесконечного, каждодневного, изнуряющего передвижения, от суеты и погони. Мозг его был утомлен и нуждался в отдыхе. Сама пора года говорила о необходимости затаиться, дать передышку уму и телу. Следуя скорее позывам тела, чем подсказкам ума и интуиции, слепой промолчал там, где должен был решительно воспротестовать...

В тот же вечер огромное, как безбрежное море, войско Баты-хана двинулось на север, в сторону Новогородка, и уже через два дня, к утру, доползло до величавой долины, окаймленной со всех сторон возвышениями. Небольшой конный отрад, заранее высланный вперед и нашедший это чудесное место, проводил войско до самой цели.

Долина удовлетворяла всем требованиям настоящего стана: посреди нее протекала быстрая чистая речка, а с возвышений, прятавших ее от неприятельских глаз, просматривались дали на многие версты. Новогородок находился всего в трех верстах от этого места. Так что если Швейбану действительно понадобилась бы помощь, он мог бы ее быстро получить. Кони вскоре были согнаны в табуны, а оружие — пики, палицы, луки и колчаны со стрелами — выставлено на видных местах. Воины занялись чисткой и починкой одежды, мытьем и приготовлением пищи...

Довольный выбранным местом и погодой, преисполненный радостного предчувствия от мысли, что на эти несколько дней его наконец-то отпустят заботы, Баты-хан вошел в только что установленный для него шатер и, как был (в своем излюбленном синем, с золотой вышивкой, длинном, до земли, платье), с удовольствием прилег на широкую, сопровождавшую его от самой Орды пуховую перину. Ноги его ныли, требуя покоя, а горячее сердце томилось желаниями, о которых светлейший уже начал забывать. Он был доволен, что люди его успокоены и что смерть, все время похода сопровождавшая его войско, на какой-то период ушла в иное место и домогательств от нее не предвидится. Седобородый китаец, раб Баты-хана, начал мерно помахивать перовым опахалом, создавая своими усилиями иллюзию прохладного ветерка...

Светлейший заснул. Но уже через час он опять был на ногах. Усталость, вызванная двухдневным переходом, как будто отступила. Повелитель почувствовал себя гораздо лучше. Боль в ногах притупилась. Он собирался было покинуть шатер, чтобы осмотреть местность, но тут вошел Багадур, слуга и главный телохранитель Баты-хана, дюжий плечистый воин, доложил, что прибыл Швейбан.

Едва Багадур успел сообщить об этом, как в шатер без всякого предупреждения, бесцеремонно, как и подобает любимцу, вошел наместник Швейбан.

Может быть, единственным, что отвращало Баты-хана от племянника, была зависть, ибо в годы юности светлейший не был таким красавцем, каким являлся Швейбан в свои двадцать. Наместник был красив не драгоценной серьгой в ухе, не нагрудником и подлокотниками, литыми из чистого серебра, не сапогами из толстой бычьей кожи с чудесными серебряными шпорами в виде пятиконечной звезды, он был красив своей юностью. На нем все так и блестело. Но, кажется, нарядись он в самую захудалую одежку, в какой-нибудь заношенный стариковский халат — и тогда ему все равно быть первым среди многих. Блестели его спадающие до плеч черные волосы, блестели узкие, живые, как ртуть, глаза, наконец блестело смуглое круглое лицо, украшенное родинкой на щеке. Курносый нос его, с вечно расширенными, как у жеребца, ноздрями, и добродушная улыбка на тонких устах источали больше, чем просто веселость, — они источали само желание жить! В море крови, стенаний и бед Швейбан не утратил чувства восторженности. Привыкший с детства видеть вокруг бойню и смерть, он ощущал себя в походах как на гулянке, как на пиру, оставаясь, правда, при этом всегда трезвым и собранным. Такая жизнь была его стихией, и он не собирался менять ее на другую...

— Дядя! — блеснув серьгой, с чувством воскликнул молодой наместник и, шагнув к светлейшему, крепко обнял его.

— Рад видеть тебя, мой мальчик, — искренне ответил хан, восхищаясь красотой племянника. — Только русская женщина и могла подарить миру такого красавца!

— Прости, прости! — пропустив мимо ушей похвалу, вдруг начал извиняться вошедший. — Я нарушил все твои планы!

— Всегда рад помочь, сынок. Я тоже был молод — знаю, как молодому необходима поддержка.

— Я рассчитывал, что ты пришлешь часть людей. А ты пришел сам. Теперь мне неловко...

— Перестань. Мною руководила не слепая любовь к родственнику, а сознание того, что тебе встретилось действительно что-то необыкновенное. Прежде ты не просил о помощи.

Они наконец уселись в мягкие широкие кресла. Заботливые рабы подняли над ними опахала.

— Эти земли, в которые мы вошли на пути в Польшу, — начал молодой наместник, — оказывается, объединились в новое государство. Местные называют его Литвой, и Новогородок — столица этого государства!

Молодой наместник надеялся удивить светлейшего. Кажется, эта новость и являлась главной причиной того, что он обратился за помощью.

— Я доподлинно узнал, — продолжал Швейбан, — что местный князь уже подчинил себе несколько соседних княжеств. Это уже не Киевская Русь, повелитель. Мы на территории другого государства.