— Ганс Мюллер.

Фред даже не успел тайком пожать ему руку, он только поспешно взглянул на Пауля Витмахта, и у обоих вырвался вздох облегчения: обошлось, хвала господу-богу!

В зловещей тишине Гитлер мрачно посматривал на генералов и офицеров, выстроившихся против команды «викингов». Затем глаза его вдруг вспыхнули злым огнем, и он исступленно, срывая голос, прокричал:

— За измену фатерлянду, за трусость приказываю — расстрелять!

Офицеры подали команду. Эсэсовцы вскинули на руку автоматы. Пауль и Фред зажмурились. Грянул залп…

После отъезда Гитлера Манштейн пытался восстановить в памяти все указания, обещания, угрозы фюрера. И, вспоминая, мрачнел все больше и больше. Нет, Гитлер просто подорвал его уверенность в победе. Именно подорвал!

Ну, хорошо, а что бы предпринял он сам, Манштейн? Что бы предложили его генералы? Наступать? Где они, их силы? Хочешь не хочешь, а нужно признаться — они остались под Москвой, у Волги, на Кавказе, под Курском — всюду на русской земле, куда посылал, их Гитлер, куда привели их они, его генералы. Опровергать бесцельно. И что ж, сложить теперь крылья? Отказаться от всего, ради чего пролито столько крови, столько потеряно и разрушено? Пойти с поклоном к этим русским или американцам? Нет, тысячу раз нет! Биться, ожесточенно биться на этом берегу! Еще можно разбить русских! Еще есть силы. Обещал же Гитлер новые дивизии. Биться! Зубами скрипеть, а биться!

Фред Дрюкер поглядел в окно и выругался. Дождит и дождит. На улице черная жирная грязь, обугленные печи сгоревших домов, искалеченные тополя. А вдали хмурый по осенней поре, роковой Днепр. «Судьба!» — недобро усмехнулся Дрюкер. Два года назад он с боем форсировал этот самый Днепр. Стоило наступать до Кавказа, чтобы снова очутиться здесь, на старом пепелище? Эта безвестная деревушка до сих пор памятна многим. Они наступали тогда вон из той низины, а отсюда вдоль и поперек резали русские пулеметы. Полроты полегло здесь, у этой проклятой деревни. Даже потом, когда подошли орудия с танками, ворваться сюда им удалось с трудом. Помнится, он совсем осатанел тогда и крикнул: «Сжечь ее, дотла сжечь!» И хотя откуда-то бил еще пулемет-одиночка, Фред, совсем забыв об опасности, первым ворвался в деревню и бросил термитную шашку на соломенную крышу окраинной хаты.

Да, картина была великолепной! Фред стоял посреди горящих хат и бил из автомата по женщинам и детям, метавшимся по улице. Он чувствовал себя истым демоном и так упивался своей властью, что не заметил, как рядом, резко затормозив, остановился «оппель-адмирал». Из машины вышел человек в генеральском плаще. Дрюкер сразу остолбенел. Черный генерал! Конечно, это он, Герберт Гилле, командир «викингов», о жестокости которого ходили легенды. Не дай бог в чем-либо провиниться перед ним — расстреляет на месте.

— Это ваша работа? — обернулся он к Фреду.

— Так точно, господин бригаденфюрер, — весь леденея, вымолвил Дрюкер.

Гилле снял фуражку и стал вытирать платком голый яйцевидный череп. Фред не сводил взгляда с его сухого, надменного, чисто промытого лица. За стеклами роговых очков бригаденфюрера недобро поблескивали маленькие, колючие глаза. Хотелось скорее отвернуться, уйти, скрыться от этих глаз. Но они магически притягивали к себе и леденили кровь.

— Превосходно! Солдату не нужно сердце…

По улице прямо к машине подбежала женщина с ребенком на руках. Обезумевшая мать пыталась хоть здесь найти защиту.

— Пощадите! Молю, пощадите!

Гилле смотрел мимо нее. Потом, полуобернувшись к Фреду, сделал выразительный жест рукой.

Встрепенувшись, Фред дал короткую очередь, потом еще по лежащим…

— Да, солдату не нужно сердце, — меланхолически произнес генерал и шагнул к машине. Уже держась за ручку дверцы, сказал, обращаясь к Дрюкеру:

— Хотите в «викинги»? Мне нужны решительные молодые люди.

Фред подобострастно вытянулся…

Но Фреду тогда не повезло. В лесу за Днепром роту обстреляли партизаны. Раненого Дрюкера отправили в тыл. Не судьба! А теперь «викинги» снова очень близко Но разве Гилле помнит Дрюкера? Два года — большой срок:

— Вилли, хересу!

Денщик принес свежую бутылку.

— Пригласи капитана Витмахта.

«Вот беднягу Ганса теперь не пригласишь… — подумал Фред. — Крут, очень крут фюрер. А ведь и нас с Витмахтом могла бы постигнуть та же участь. Слава богу, пронесло. А Ганс… Впрочем, мертвых жалеть — пустое занятие. Это им не поможет…»

Офицеры молча уселись за стол. Залпом выпили по стакану вина. У Дрюкера в голове теснились противоречивые мысли. Витмахт, пожалуй, прав. Крепко нас потрепали. Геббельс снова надрывается — Днепровский вал! Конечно, сил тут немало. Крупная река. Одолеть ее не просто. Но все-таки какой злой дух породил этих русских? К черту их! К черту! Мы раса господ, мы умеем воевать, у нас сильная воля к власти, к борьбе. И все-таки бьют нас. Почему?

Дрюкер и Витмахт, считалось, дружили. Но это была странная дружба. Для Дрюкера все вопросы были решены, он слепо верил в своего фюрера. А Витмахт о многом задумывался и нередко предавался сомнениям. Друзья часто спорили. Их споры, конечно, происходили наедине. При свидетелях они были бы невозможны. Кого другого Фред и слушать не стал бы. Пауля он слушал, Дело не только в давней дружбе и в том, что Пауль однажды спас ему жизнь. В разговорах с ним он как бы проверял силу своей убежденности.

Менялись бутылки на столе, херес туманил головы. Нескончаемо длился спор.

Витмахт:

— Мы мним себя властелинами, расой господ. Мы несем разрушение, сеем смерть. Мы хотим жизни избранным. Русские — всем. В этом их сила.

Дрюкер:

— Раз борьба — зло и смерть неизбежны. Радости жизни берут силой. Это извечно. Сентиментальность разрушает германскую душу, подрывает нравственные силы нации.

Витмахт не стал продолжать спора, лишь подумал: «Радости? Кто не желает их? Но кому — что. У него своя, мечта — домик, жена, чистая здоровая жизнь и, конечно, книги. Возможно, Дрюкер в чем-то по-своему прав. В конце концов, он выражает дух эпохи, которую Пауль не принимал, а сил отвергнуть ее в себе не чувствовал. Пока не чувствовал».

Потом речь зашла о делах более будничных, о положении на своем участке фронта. Витмахт сомневался в крепости так называемого Днепровского вала. Фред не соглашался. Сошлись на том, что русские не решатся сразу форсировать такую реку. Пройдет немало времени, пока они подготовятся. Однако держаться будет нелегко.

Разговор офицеров оборвали резкий треск автоматов и гулкие очереди пулеметов.

— Русские! — выпалил вбежавший Вилли.

Ночью Днепр почернел и взбугрился крутыми волнами. Лишь мертвенный свет ракет временами освещал речную поверхность. Но гасли ракеты, и вода становилась еще чернее. В темноте бесшумно спустили плоты, погрузили людей, орудия. Все, кому не хватило места, выдвинулись к берегу с подручными средствами.

Взводы Пашина и Румянцева отчалили одновременно. За ними тронулись и другие. Порывы ветра заглушали слабые всплески весел. Холодные волны с разбегу захлестывали утлые перегруженные плоты, угрожая опрокинуть их в бездонную пучину. Пашин с тревогой всматривался то в далекий берег, на котором предстояло высадиться, то в лица солдат на плоту, то в днепровскую воду. Там, среди холодных волн, плыли десятки, сотни бойцов. Они обнимали верткие бревна и болтали ногами, барахтались, выплевывая набравшуюся в рот воду. У сержанта сжалось сердце, и ему нестерпимо захотелось вдруг прыгнуть за борт, чтобы разделить с людьми муки и тяготы, как он делил их с ними на всем пути от самой Волги. Спрыгнуть? И он тут же осознал всю нелепость внезапно вспыхнувшего желания. Его место здесь, на виду у всех, и он не волен подчиняться минутному влечению сердца. Не волен!

Глеб Соколов плыл, придерживаясь за бревно, фыркая и взмахивая окоченевшей рукой. Взмокшая одежда тянула вниз, сковывала движения, а скользкое, словно намыленное бревно вертелось и, как живое, норовило вырваться. Изнемогая, он вместе с другими прибился к берегу, выбрался на землю, залег. С одежды струилась вода, она чавкала в сапогах, капала с подбородка, стояла в ушах. Низко пригнувшись, подошел Пашин. Глебу захотелось поторопить командира, сказать, как закоченело все тело и от холода зашлись руки и ноги, но он, стиснув зубы, промолчал. Подбодрив бойцов, сержант прошел дальше.