Операцию Кларк перенес, то есть пережил, хотя ответов на интересующие всех вопросы пришлось ждать долго. Было немало критических моментов и для самого пациента, и для обслуживающего персонала. Правда, кризис касался не сбоев в работе сердца или реакции организма, чего в первую очередь опасались окружающие. Оставалась загадкой реакция тела и души, доселе неизвестная в истории терапии и психологии: ведь неясно было, как перенесет ее больной и сумеют ли должным образом справиться с ней медики. Как быть, если Барни Кларк попросту не выдержит сознания, что у него нет сердца, что оно мертво? Если его покинет воля к жизни, если он сочтет невыносимым саму эту искусственно продленную жизнь, с которой он, в сущности, однажды уже расстался?

Однако возглавлявший бригаду медиков доктор Де Фрис, учитывая все предполагаемые и непредвиденные осложнения, вручил Кларку ключ, с помощью которого тот в любой момент смог бы остановить работу искусственного сердца. Точнее говоря, остановить деятельность компрессора, приводящего в действие насос, соединенный с ним трубками шестиметровой длины, крайне ограничивавшими возможность передвижений больного.

Барни Кларк прожил с искусственным сердцем сто восемнадцать суток. Ключом он так и не воспользовался, но на всех успокаивающе действовало сознание, что у него есть возможность это сделать: раз уж пациент решил пережить гибель собственного сердца и продлить срок своей жизни долее отведенного ему природой, судьбою, Богом, — то по крайней мере ключ к этой жизни находится в его руках.

Заслуживали, стоили ли эти сто восемнадцать дней невероятных всеобщих волнений, столкновений с Неведомым, длительной агонии с неизбежным концом?

С точки зрения Барни Кларка — навряд ли, хотя и на его долю выпали прекрасные моменты. Важно другое: этот человек стремился не только к личной выгоде — продлению жизни, — но и к отдаче. Прожитые им 118 суток имели огромное научное значение для разработки программы искусственного сердца. Не следует забывать, что к тому моменту биотехнической стороной дела уже более четверти века вплотную занималась слаженная команда медиков, инженеров и техников; исследования в этом направлении продолжаются и поныне.

Правда, с тех пор акцент ставится уже не на полной замене сердца. Сотни людей с острой сердечной недостаточностью удавалось удерживать в живых с помощью механического насоса, выполняющего функции кровообращения, покуда удавалось найти подходящего донора. Но у них не было в руках ключа и не было возможности легкого ухода из продленной жизни. Пациенту, вырванному из лап смерти, вновь приходилось смотреть ей в лицо. А врач вынужден был считаться с непреложным фактом: тому, кто однажды уже был возвращен им к жизни, все равно рано или поздно придется умереть. И не исключено, что во второй раз смерти будут предшествовать куда более тяжкие муки.

Итак, доктор Де Фрис вернул Барни Кларка из небытия, но вручил ему ключ от роковой двери. Пациент им не воспользовался. Однако, коль скоро он согласился принять вторую жизнь со всеми ее непредсказуемыми заранее муками и, возможно, медленным, унизительным умиранием, разве не заслужил он ключа к безболезненному исходу из этой — второй — жизни?

И неужели надежды на достойное завершение жизненного пути заслуживает лишь тот, кому дарован шанс продлить жизнь?

Доктору Де Фрису — по имеющимся у меня сведениям, единственному из врачей, доверившему пациенту ключ жизни и смерти, — задали тогда вопрос, как он относится к эвтаназии, к помощи людям на крайней стадии страданий. Ответ прозвучал так: в его врачебной практике был случай, когда он понимал, что следовало бы положить конец бессмысленным мучениям и помочь пациенту умереть, но сам он никогда не прибегал к этому, поскольку эвтаназия запрещена законом. Его останавливало не внутреннее, естественное побуждение любви и сочувствия, но законодательный запрет.

Если уж мы удерживаем в жизни тех, кому без постороннего вмешательства предстояло умереть, если возвращаем к жизни Барни Кларка и многих ему подобных, то с полным основанием можем сказать: мы лишили Бога единовластного права распоряжаться жизнью и смертью. Но в таком случае, пожалуй, следовало бы задаться вопросом: а по какому же праву мы сами отказываемся от ключа, который послужил бы не только достойному уходу, но и открыл бы путь к более счастливой жизни, избавленной от страха смерти?

Когда начинается и оканчивается жизнь человека? На основе каких критериев констатируется биологическая смерть? Смерть плоти. Гибель мозга. Духовная смерть. Можно ли считать побывавшим за порогом смерти человека, который средствами современной медицины возвращен «с того света»? Существуют ли смежные, промежуточные состояния между жизнью и смертью? Какого характера ощущение близящегося конца: биологического, психологического или потустороннего? Каждому ли из нас выпадет удел испытать чувство эйфории, когда отпускает страх смерти и близкий конец сулит облегчение и покой?

Это всего лишь несколько наудачу выхваченных вопросов, из тех, что ставит перед нами биология и ответ на которые каждый должен найти сам. Ответ, приемлемый хотя бы для самого человека и обусловленный его культурной средой; лишь после этого мы могли бы перейти к душевным, духовным, трансцендентальным аспектам, а также к практическим проблемам эвтелии и эвтаназии.

Я отнюдь не ставлю своей целью бездумное навязывание читателю моих собственных взглядов, сложившихся в течение долгих лет. Напротив, мне хочется, чтобы читатель усомнился в тех взглядах, которые некогда внушили мне или же которые я целостно и без сомнений воспринял благодаря воспитанию в католическом духе и принадлежности к иудеохристианской культуре и западной цивилизации. Быть может, и читатель, получивший похожее воспитание, захочет пересмотреть их и воспринять новые идеи. Это представляется мне особенно важным в данном случае, когда речь пойдет о теме, находившейся под запретом в течение многих столетий и лицемерно замалчиваемой, хотя рано или поздно она коснется каждого из нас: об умирании и смерти, желании помочь ближнему в роковой для него момент или же об отказе в такой помощи.

С течением времен понятие начала человеческой жизни менялось не раз (точно так же, как и наше отношение к смерти). По всей вероятности, оно будет меняться и впредь, равно как и критерии, определяющие факт наступления смерти. Так что же считать началом и концом человеческой жизни?

Ведь в силу двойственности нашей природы — биологической, роднящей нас с животными, и духовной, выделяющей человека из всего тварного мира, — прекращение нашего существования не обязательно совпадает с биологической смертью — даже в том случае, если причислить к критериям биологической смерти гибель мозга.

Что следует понимать под гибелью мозга? Падение ниже определенного уровня электрической активности центральной нервной системы, замеры которого производятся через черепную коробку. У человека с погибшим мозгом, разумеется, не могут действовать важнейшие умственные функции, однако это не означает, что тот, у кого врачи не констатировали гибель мозга, в состоянии «функционировать» должным, то есть достойным человека образом. В свою очередь, если деятельность мозга полностью прекращена, организм (тело) без искусственного вмешательства — к примеру, без искусственного дыхания — обречен на смерть. Точно так же и мозг обречен на смерть в случае, когда прервана деятельность сердца — если только не вмешается медицина с ее новейшими технологиями.

Эти меры искусственного вмешательства еще в прошлом веке стали настолько рутинными и эффективными, что теперь уже не считается чудом возвращение к жизни человека, которого в былые времена сочли бы безвозвратно ушедшим. Что же касается трансплантации, то один или несколько органов усопшего долго еще хранят живыми после того, как покойника опустили в кладбищенскую могилу или развеяли его прах в саду, посаженном им при жизни. С применением трансплантации меняется и само понятие биологической индивидуальности, ведь постоянно множится число людей, обязанных жизнью чужим органам, с иным геннным составом.