ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Как всегда, Архип Иванович проснулся рано. Набросил на плечи темно–зеленый широкий халат и подошел к окну. Огромные толстые стекла отсвечивали голубизной. На фоне желто–оранжевого рассветного неба темнели крыши домов. По привычке Архип Иванович прищурил глаза, постоял с минуту неподвижно–задумчивый, сосредоточенный. Потом отступил назад и скрестил руки на груди. Наклонил голову, увенчанную густыми кудрями, и, словно на законченную картину, стал исподлобья смотреть на окно. В сером свете нарождающегося дня жесткие волосы казались синеватыми. В окладистой черной бороде и широких припущенных усах серебрились сединки. Смуглое, южного типа лицо с орлиным носом и чуть насупленными лохматыми бровями было печальным.

«Нет, — подумал Куинджи, — ничто не может сравниться с необъятными просторами украинских степей.

Здесь, на севере, и восходы, и закаты какие‑то холодные… Ночи бледные, а луна блеклая, выполосканная долгими дождями». Широкоплечий, сутуловатый, он чуть наклонился вперед и быстро пошел мимо комнаты жены в мастерскую.

Нетерпение подкатывало к сердцу. Почудилось, что явственно увидел голубой до боли в глазах Днепр и на его безбрежной глади серебристые блестки, которые с высокого неба щедро рассыпала задумчивая луна… Передать волшебство украинской ночи невероятно трудно. Только краски способны в какой‑то мере отразить ее величие и таинственность, и то, если правильно взять соотношение тонов. Однако краски не всегда подчиняются художнику. Может быть, потому что натура предстает перед его мысленным взором, как плод воображения? Нет, нет, Куинджи знает натуру, ощущает ее живое дыхание, осязает взором своим, а неодолимая тоска по ней наполняет создаваемую картину настроением.

Архип Иванович медленно приблизился к мольберту, поднял взгляд выше картины, занавешенной серой драпировкой. Потом поспешно отбросил драпировку и отошел от мольберта, сел на стул. Долго сидел со склоненной головой, не шелохнувшись, и вдруг решительно вскинул глаза на полотно… По спине пробежали мурашки. Не от страха — от неожиданности и волнения. Картина удалась! Больше, чем удалась. Она была необычайна, художник ясно осознал это, возможно, тем подспудным чутьем, которое сродни озарению.

Две картины лунной украинской ночи, написанные до этого, уже получили благосклонные отзывы публики и товарищей по кисти. Но сам Куинджи считал их началом новых поисков и не в полной мере отвечающим живой натуре, которую он не только знал, но и переосмыслил, находясь далеко–далеко от родных заветных мест.

Незабываемые, как детство, они вновь встали перед ним, воссозданные памятью и красками. Ночь на Днепре… Лунная ночь на Днепре… Почти неправдоподобная, она навсегда запомнилась именно такой, когда он, егце мечтательный юноша, увидел впервые могучую реку среди бескрайних степей Украины. Ныне, пока еще в слабом утреннем свете, и Днепр, и луна, и серебристая дорожка на воде — все ожило в его петербургской мастерской.

Архип Иванович откинулся на спинку заскрипевшего под ним стула. Неприятный треск пересохшего дерева вывел его из задумчивости. С улицы в открытую форточку доносилось воркование голубей, то недовольное, то умиротворенное. В него вплеталось хлопотливое чириканье воробьев. Раздалось резкое воронье «ка–ар». Архип Иванович улыбнулся. «И ты пожаловала на утренний пир, — подумал он, — Проголодались, мои милые».

Среди петербургских обывателей художник слыл чудаком и оригиналом. С детства питавший слабость к животным и птицам, он и в зрелые годы с большой любовью относился к пернатым. На крыше своего дома устроил кормушку для голубей. С восходом солнца разномастные птицы со всех концов города слетались к ней, чтобы поклевать зерна и хлеба.

Куинджи прислушивался к птичьей разноголосице. Порой ее заглушала громыхавшая по булыжной мостовой телега водовоза. Вразнобой кричали возчики. Фыркали лошади. С Невы доносились гудки пароходов. Город начинал свою суматошную озабоченную жизнь.

В дверях мастерской появилась жена — Вера Леонтьевна, застенчивая и в то же время энергичная женщина, невысокая, с аккуратно зачесанными назад волосами. Неслышно подошла к мужу и тихо сказала:

— Архип Иванович, самовар готов.

— Спасибо, голубушка, — ответил он, растягивая слова и слегка запинаясь. — Эт‑то, подойди сюда. Завтрак — потом… Посмотри.

Куинджи поднялся со стула и приблизился к картине. Заговорил снова чуть хрипловатым баском, показывая рукой на блики:

— Вот здесь… Слабо. Не звучит… Эт‑то, надо не так! Сегодня хочу кое‑что тронуть… А ты садись, голубушка. Ведь раньше меня на ногах. Знаю.

Он приблизился к жене, взял ее за локоть и подвел к стулу.

— На прошлой неделе два офицера сюда пожаловали. Подумать только — один из них, что помоложе, оказался великим князем Константином Константиновичем…

Вера Леонтьевна подалась вперед, глаза ее удивленно округлились.

— Да, да, — продолжал муж. — О цене спрашивал. Я ответил: вам не купить. Она выстрадана мною и стоит дорого. Однако князь не постоял за ценой. Договорились. Но над картиной я еще хочу пора–а-аботать.

— А в газетах уже хвалят, — нерешительно проговорила Вера Леонтьевна.

— Хва–а-алят, — повторил Куинджи и опустил голову.

Его взгляд упал на шлепанцы, которые он не успел сменить на комнатные туфли. Едва заметно улыбнулся, посмотрел исподлобья на притихшую жену и отошел от мольберта. «Вот, запросто о брате государя говорю… А был голоштанным мальчишкой… На выгоне гусей пас…» Архип Иванович встрепенулся, поднял голову и заметно расправил плечи. Заговорил громче обычного, словно бросал вызов недругу:

— Теперь — хва–а-алят! И совет Академии художеств признает! А совсем недавно твердили: не так пишешь. Рисуешь сла–а-або. — Он подошел к Вере Леонтьевне, посмотрел в ее черные глаза. — Понимаешь, голубушка, хотели, чтобы я писал по академическим ка–а-анонам, — Выпрямился, направился к мольберту. — А я не хочу, я — сам! Спа–а-асибо Крамскому и Репину. Всегда поддерживали. И нынче, и на Васильевском острове, когда ретушировал портреты.

Куинджи замолчал, взял маленькую скамеечку, подсел к жене. Осторожно прикрыл широкой смуглой ладонью ее руку, лежавшую на колене.

— В твое отсутствие заходили Репин и Крамской, — проговорил он. — Илья Ефимович долго рассматривал картину. А потом воскликнул: «Ты, Архип Иванович, волшебник и чародей. Еще никто так не писал свет, как ты… Ты хоть сам‑то понимаешь это?» Обнял меня и засмеялся… Славный у нас, голубушка, земляк. Редкого дарования художник. О нем еще услышат… А Крамской смотрел молча. Но лицо светилось. Глубокие глаза — умные, пристальные. Уходя, сказал: «Необыкновенно!» Посоветовал не смешивать минеральные краски с химическими…

— Ну, не буду отвлекать, — прервала Вера Леонтьевна и поднялась со стула, — Задержала тебя… Слышишь, уже к заутренней звонят.

Она вышла. Архип Иванович подошел к небольшому коричневому столику из полированного дуба. На нем лежали ящик с красками, палитра и кисти. Вера Леонтьевна по вечерам, когда муж уходил из мастерской, тщательно вымывала кисти, убирала краски, чистила палитру. С благодарностью подумав о жене, он принялся за работу.

Стоя вполоборота к мольберту, то и дело бросал взгляды на картину, словно прицеливался прищуренными глазами в избранную точку. Вскоре на палитре бугрились выдавленные из тюбиков краски разных цветов. Куинджи обмакнул в масло щетинистую кисть и повернулся к полотну. Изучающе долго вглядывался в картину и медленно смешивал краски, создавая нужный тон. Потом стремительно подходил к мольберту, энергичным движением руки наносил на полотно два–три мазка и снова отступал назад…

За работой не заметил, как приблизился полдень и те два часа открытых дверей, когда в мастерскую разрешалось входить любознательным петербуржцам и гостям столицы.