Гуманистические и реалистические черты в творчестве Иво Андрича особенно ярко проявляются в страстном, полном горячей ненависти изображении угнетателей и насильников, их надругательств над тружениками Боснии. И конечно, не только о XVII, но и о XX веке, о фашизме думает автор, когда он изображает зверства турецких правителей. Так, говоря о пытках, которым был подвергнут Радисав, он как бы проецирует происходящее на то, что творилось в Югославии в годы фашистской оккупации. «В хлеву и возле него царили праздничное возбуждение и та особенная тишина, которая всегда бывает при дознании, пытках и роковых событиях». Этот пафос ненависти к угнетению человека человеком живет во всех произведениях Иво Андрича, достигая особой силы в тех, которые созданы в годы второй мировой войны и фашистской оккупации.

Именно в это время «зло» в его произведениях принимает и современные черты и старая тема «неосуществленного человека» перерастает в историю того, как героическая борьба против фашистского «зла» перестраивает весь характер, все устремления забитого, робкого человека (повесть «Заяц»). Человечность, доброта, артистизм Зайца, как малый родничок, ищут себе выход в дружбе и общении с природой, пока в годы фашистской оккупации маленьким ручейком не вливаются в широкий поток народной борьбы против фашизма. Геройская смерть Зайца осталась людям неизвестной, но сам он в общем деле с лучшими людьми своего народа узнал, что такое настоящая, достойная человека жизнь.

Но гораздо чаще, рисуя неосуществленные судьбы людей, Андрич испытывает горькую печаль, а не гнев, и это свое чувство он умеет сообщить читателю.

Одаренность, ум, сила характера Лотики, хозяйки гостиницы у моста на Дрине, при других обстоятельствах сделали бы ее властительницей, преобразовательницей. Умная, гуманная, властная и уравновешенная красавица, она, «может быть, стала бы одной из тех великих женщин, которые вошли в историю, женщин, управлявших судьбами прославленных фамилий, дворов или даже держав и, подобно доброму гению, приносивших счастье».

Так обстоит дело с Лотикой. Кто знает, что бы вышло из этой «женщины-министра» в другие времена, из Фаты и Кривого, о которых мы уже говорили, Али-ходжи. Григорий Федун, австрийский рекрут из Галиции, десятки других героев «Моста на Дрине» — все они «неосуществленные люди», раздавленные уродливым и мертвящим общественным укладом.

И вместе с тем в упорстве вышеградцев, с каким они продолжают вести свою жизнь, держатся своих обычаев в разные годы и при разных властях, автор видит что-то растительное. И порою начинает казаться, что и для Андрича «человек — это только дыхание и беспокойное тепло», как думает о себе один из героев «Травницкой хроники», что в этом полурастительном-полуживотном ощущении жизни порою сливаются человек и сама природа края. Но такое впечатление мимолетно, и автор — мудрый повествователь — хорошо это знает. Железная пята капиталистического прогресса ломает неподвижный, патриархальный и жестокий мир отуреченной Боснии. И это видит и очень ярко изображает Андрич. На смену турецкой приходит австрийская власть, осуществляющая эксплуатацию населения без чудовищного средневекового зверства турок, но гораздо более последовательно и планомерно. Вот уже строится железная дорога, растут заработки населения, но еще быстрее растут цены. И в городе появляются ночные кабаки и — о ужас! — публичный дом, и дети почтенных семей — турецких и сербских — теряют патриархальный страх божий и, как говорит автор, переходят из растительной стадии в животную.

А затем, когда окончена постройка железной дороги, путь с Запада на Восток уже обходит Вышеград, и белый мост становится лишь прекрасным символом отошедшего прошлого — памятником первоначальных патриархальных связей жителей двух берегов Дрины.

Последние главы романа — это уже не такое далекое прошлое. Это годы накануне первой мировой войны, споры студенческой молодежи, проникнутые национально-освободительными идеями. И наконец, это убийство эрцгерцога Франца-Фердинанда в Сараеве, начало первой мировой войны, в которой тихий Вышеград оказался на линии фронта — на границе австрийских и сербских владений. Взрыв моста, минированного австрийцами, не менее символичен, чем вся история существования белого, легко вознесенного над Дриной сооружения рук человеческих. И не менее символична смерть в тот же день мудрого старика Али-ходжи, чья судьба была связана со всеми переменами в жизни Вышеграда на протяжении многих десятилетий и который был последним носителем «исторически рационального зерна», заложенного в заветах патриархального благообразия и уважения людей друг к другу.

Нет, на смену «взорванной» мудрости прошлого в роман не приходит новая мудрость, включающая в себя нравственный опыт, уже накопленный трудовым народом, и видоизменяющая его согласно новым и наиболее прогрессивным задачам новой эпохи.

Гуманистическая и центральная в творчестве Андрича тема, как мы уже говорили, раскрывается в книге по-иному, как тема неосуществленной любви и неосуществленного счастья, неосуществленного человеческого характера и судьбы. И вместе с тем внутренний облик этих людей осуждает лишь фактом своего существования все то, что мешает ему раскрыться.

Каков путь к конкретному, жизненному «воплощению себя», об этом Андрич скажет позже — в повестях и рассказах, непосредственно связанных с историей антифашистского сопротивления, и прежде всего в повести «Заяц».

Гуманистическая тема вставала и встает в произведениях Иво Андрича по-разному. Но одно всегда присутствует во всем, что выходит из-под его пера. Это то, о чем он сказал в конце своей речи в Стокгольме: «Каждый ведет свой рассказ в силу внутренней потребности, соответственно своим унаследованным или благоприобретенным склонностям и взглядам, в меру своих выразительных возможностей. Каждый несет моральную ответственность за то, что он рассказывает, и каждому нужно позволить вести свой рассказ свободно. Но позволено, я полагаю, вместе с тем пожелать, чтобы рассказ, который рассказывает людям своего времени современный повествователь, независимо от формы его и темы, не был отравлен ненавистью, не был заглушен грохотом смертоносного оружия, чтобы он был движим любовью и ведом широким и ясным, свободным человеческим духом. Ибо рассказчик и его творение не служат ничему, если тем или иным способом не служат человеку и человечности».

Е. Книпович

Перевод М. Волконского

В конце травницкого базара, ниже холодного, ключом бьющего родника Шумеча с незапамятных времен стоит маленькая Лутвина кофейня. Лутву, первого хозяина кофейни, и старики не помнят: лет сто уже лежит он на одном из разбросанных по Травнику кладбищ. Но все ходят пить кофе к Лутве, знают и поминают его имя, в то время как имена стольких султанов, визирей и бегов давно забыты. В саду кофейни, у подножия холма, под самой скалой, в укромном и тенистом месте, на возвышении растет старая липа. Возле нее среди скал и кустов стоят низкие скамьи неправильной формы. На них приятно опуститься, подняться с них трудно. Истертые и покривившиеся от долгих лет, скамьи совсем срослись и слились с деревьями, скалами и землей.

В летние месяцы — с начала мая и до конца октября — тут, по старой традиции, собираются в час послеполуденной молитвы травницкие беги и именитые люди, которых беги допускают в свое общество. В это время дня никто другой из горожан не решился бы расположиться здесь за чашкой кофе. Место это называется Софой. Передаваясь из поколения в поколение, это слово приобрело среди жителей Травника определенное общественное и политическое значение, ибо то, что было сказано, обсуждено и утверждено на Софе, считалось равносильным постановлению старейшин на диване у визиря.

Вот и сегодня здесь сидит с десяток бегов, хотя погода уже пасмурная и дует ветер, который в это время года предвещает дождь. Последняя пятница октября 1806 года. Беги ведут мирную беседу, задумчиво следя за игрой солнца и облаков, и озабоченно покашливают.