Кругом зашикали и заворчали, чтобы человек этот заткнулся, но Тед Доусон сказал:

— Хорошая идея. А ну, Мак, неси-ка грохот в хижину.

У Теда было много химикатов из тех, которые применяются в строительном деле, и он в свободное время любил производить разные опыты. Он неплохо в этом деле разбирался, знал, как действует кислота на различные металлы, и все такое прочее.

Мак отнес грохот с песком в хижину, хотя ему очень не хотелось покидать ручей, — он опасался, что, стоит ему отлучиться, кто-нибудь непременно начнет там копаться.

А в хижине Тед завел длинный разговор о различных химических реакциях, пуская в ход всякие технические термины. Никто не мог понять, что у него правда, а что выдумка, но Мак-Криди кивал головой в знак того, что он внимательно слушает. Затем Тед бросил немного медных опилок в пробирку и налил туда какой-то жидкости. Содержимое начало вскипать, и из пробирки стал подниматься не то пар, не то дым. Тед, словно факир, показывающий фокус, взмахнул руками.

— Вот и все! — сказал он. — Никакого мошенничества.

— Тед, — сказал Мак, — как хорошо я сделал, что взял тебя в долю на равных началах.

Мак проработал в поте лица все воскресенье и собрал все медные опилки в кувшин. Я думаю, за весь день у него даже крошки во рту не было, а ведь обычно он насчет еды был не дурак.

Рано утром в понедельник в город отправлялся автобус, и я видел, как Мак ждал его перед зданием Ассоциации молодых христиан. В своем лучшем костюме он выглядел очень нарядно, только галстук висел на нем, как петля на висельнике, — большим узлом (знаете, как раньше старики носили), а воротничок рубашки аж уши подпирал. Весь он был подтянутый, гладко выбритый и в руках у него был чемодан, чтобы привезти в нем из города пиво.

Во всем поселке целый день только и разговору было, что о Маке. Некоторые считали, что шутка слишком уж далеко зашла, другие говорили, что старина Мак молодец: ничего, не рассердится.

В этот вечер в закусочной было особенно оживленно и весело, как на детском рождественском празднике. Все перебрасывались шутками; стоило кому-нибудь слово произнести, как поднимался общий хохот. Игра на скачках принесла выигрыш, пьяницы предвкушали хорошую выпивку, игроки в ту-ап почти все без исключения чувствовали себя героями дня. Деньги у людей в этом поселке водились, пунш еще не иссяк, и в девицах недостатка не было, если кто знал, где их найти, а «на сладкое» еще оставался Мак-Криди. Настроение у всех было хоть куда. И тут явился Мак.

Он был пьян, парадный костюм его с одного боку был выпачкан сверху донизу (видно, он ушел из пивной и до отправления автобуса проспал на берегу реки). Трава оставила на коленях и локтях зеленые пятна; шляпу свою он потерял, ботинки были не зашнурованы, одна подтяжка болталась.

Появление его вызвало всеобщее оживление.

— Ну как, золотоискатель?

— Сделал заявку?

— Берешь нас всех в долю?

— Послушай, Мак, уж меня-то ты знаешь…

Он стоял в дверях, глаза его были полузакрыты и влажны от слез. Он качался из стороны в сторону, стараясь удержать равновесие, и подмигивал нам, а потом снова погружался в какое-то полудремотное состояние.

Мне стало жаль его и стыдно за свое поведение. Один он, что ли, такой был? Это случалось с каждым из нас: вы могли иметь хорошую работу и лишиться ее по своей вине; поставить все свои денежки на неизвестную лошадь, которая так и не выиграет; понадеяться на обещание девушки, а она навсегда вас покинет. Так вот и он стоял там, грязный, печальный, и все над ним издевались. Кое-кто из парней испытывал те же чувства, что и я.

— Довольно! Хватит!

— Оставьте старика Мака в покое.

— Прекратите ваши шуточки!

Мак-Криди повернулся, чтобы уйти. Крики прекратились. Казалось, он сейчас рухнет на пол. Тишина наступила мертвая.

Мак повернулся и пристально посмотрел на всех.

— Знаете, — сказал он, — порой мне кажется, счастлив тот, кто живым из вашей компании выберется.

Больше он ничего не сказал.

Перевод Н. Ветошкиной

Мы лежали в отделении уха, горла, носа. Какая-то загадочная машина внизу нещадно грохотала всю ночь, и теперь мы молча смотрели друг на друга, и каждый думал, что нового готовит нам грядущий день, разгонит ли он томящую скуку.

Старик Гарри лежал на соседней койке. Сестры говорили, что ему шестьдесят семь, но выглядел он на все восемьдесят. Глаза у него были бесцветные, веки красные, воспаленные. Лицо такое худое, что в его туго обтянутых блестящих скулах, как в зеркале, отражались оконные переплеты. Бакенбарды его были закрыты пушистым одеялом. Усы свисали надо ртом, концы их чуть не касались подбородка. Зубы у него все выпали, и когда он открывал рот, так и казалось, что сейчас потечет слюна. Он лежал на спине и спал, костлявое лицо и острый крючковатый нос придавали ему вид мумии.

Он зашевелился; тяжело дыша, с трудом сел на прогнутой кровати, разложил на коленях полотенце и начал отчаянно, надрывно кашлять. Все тело его сотрясалось, губы обвисли, слезы текли из глаз.

Вошел мальчишка, разносчик газет, и бросил газету Гарри на коврик перед его койкой. Гарри откинулся на подушки, стараясь отдышаться, одеяло его при этом так и вздымалось; наконец он успокоился.

Торопливой походкой в палату вошла старшая сестра, стуча каблуками по натертому линолеуму.

— Как мы сегодня себя чувствуем? — требовательным тоном спрашивала она каждого из нас. И прежде, чем мы успевали ответить, уже устремлялась к другой койке. Она остановилась возле койки Гарри, с минуту смотрела, как он мучительно дышит, беспомощно моргая, и тут же, не сказав ни слова, поспешила дальше.

Гарри увидел газету. Он протянул костлявую руку, но не смог ее достать. Он подался вперед насколько мог, тяжело дыша. Но в конце концов, не достав газету, откинулся на подушки. Мы переглянулись. Ничего, он своего добьется, подумали мы: нянечка подаст ему газету.

Он попытался пододвинуть к себе газету ногой, но от его слабых толчков она только перевернулась. Под конец он уселся на койке, засунул ноги в шлепанцы и с трудом приподнялся. Ему удалось накинуть халат, он поднял газету и, устало волоча ноги, потащил через всю палату стул к окну. Усевшись, он развернул газету и стал читать с напряженным вниманием. Страницы дрожали у него в руках.

Днем старика Гарри пришла навестить его сестра. За час или за два до этого я вернулся из операционной, и перед моей койкой стояла ширма, так что сестру его я не видел.

Голос у нее был высокий, с металлическими нотками, режущими слух.

— Господи! И как у тебя только нахальства хватает, — проснувшись, услышал я. — Дома ты стонешь, жалуешься все время, создаешь ад. Хнычешь, как тяжело тебе приходится, считаешь, что мы только и должны, что ждать тебя денно и нощно, словно нам делать больше нечего, как всю жизнь ухаживать за таким больным, как ты. А теперь еще твердишь о своих деньгах! Что нам, нужны, что ли, твои деньги? Ты что, считаешь, мы у тебя по карманам шарим? Какая наглость то и дело твердить о своих деньгах… И кому — мне!

Гарри что-то пробормотал.

— Во всяком случае, мы тебя больше дома держать не намерены. И пора сказать тебе об этом напрямик. У меня больше сил не хватает и у Нелл тоже. Мы по горло сыты. Из года в год одно и то же. Надоело нам тянуть эту лямку. Нелл договорилась с Союзом ветеранов, и как только ты выйдешь из больницы, тебя отправят в Дом ветеранов. Больше ты с нами жить не будешь, и нечего тебе об этом мечтать. Представляю, как тут нянечкам от тебя досталось. Во всяком случае, мы уже обо всем договорились…

Я снова погрузился в сон и не слышал, как реагировал на все это Гарри. Меня разбудил стук посуды: принесли полдник. Гарри приплелся из ванной и уселся на стул около своей койки.

— Вам чего: чаю, минеральной воды или фруктового сока? — спросила нянечка — свеженькая, опрятная девушка лет восемнадцати с большой родинкой на щеке.