— А? — Гарри скосил на нее глаза. — Что вы?

— Чего пожелаете — чашку чаю или, может, минеральной воды?

— По правде сказать, я вполне обойдусь стаканом холодного пива.

Вся палата захохотала. Гарри посмотрел каждому в лицо, в глазах его светилась благодарность.

Нянечка с насмешкой сказала:

— Когда же ты меня, красавец мой, в кино сводишь?

— Мне ведь около семидесяти, детка!

— Ничего! Давай, красавец мой, выпей-ка вот это.

Она взъерошила его редкие волосы, так что они комично встали торчком, и, пока он пил, наклонившись над чашкой чая, придерживала его за плечи.

Вечером я хотел было послушать радио, но заметил, что Гарри шевелит губами.

Я выключил приемник и напряг слух, чтобы уловить, что он бормочет. Говорил он очень невнятно и понять его можно было с трудом. Он ни к кому, собственно, не обращался.

— Там было двое мертвых и двое живых. Капрал мне и говорит: «Тебе придется стрелять из этого пулемета». Я ему прямо признался, что никогда раньше в атаку с таким оружием не ходил. «Ну а теперь придется, — сказал он, — или мы все отдадим богу душу». И вот я взялся за пулемет, и все пошло хорошо. Страху я набрался порядком, да и все ребята тоже. Противник приближался в темноте, и я стрелял из пулемета — та-та-та — и заставил врагов отступить. Это сделал я, они бежали, что есть мочи, пробирались сквозь проволочные заграждения, и чего мне в тот момент ужасно захотелось, так это большую порцию устриц. Тут стал накрапывать дождик, я почти ничего не видел перед собой, хотя зрение мое тогда было куда лучше, чем сейчас. Ребята собирали со дна окопа патроны, увязнув по колено в грязи. Моя работа была намного лучше, но граната могла оторвать мне голову каждую минуту. А тут еще холод собачий! Представить себе не можете, как там было холодно. Никогда не думал, что я смогу стрелять из пулемета во время атаки — хотя часто думал, что неплохо было бы попробовать. Одно дело стрелять во время маневров, но совсем другое — когда на тебя наступает противник…

Старик Гарри запнулся. Он подавился яйцом, поданным к вечернему чаю. Его сотрясал ужасный кашель, он прямо-таки задыхался. Мы нажали кнопку звонка, и сестра вбежала в палату. Его отвели в изолятор, он еще способен был передвигаться. Всю ночь напролет мы слышали, как он кашлял. Кашель его перекрывал дикий шум машины, доносившийся снизу.

— Слава богу, его убрали, — сказал мой сосед, молодой парень, когда койку старика Гарри выкатили из палаты. — Теперь хоть можно будет поспать.

— Он меня никогда не беспокоил, — сказал я.

— Это потому, что вы почти все время снотворное глотаете. Хорошо бы всем нам тоже таблетки прописали, может, мы бы тогда спали. Он кашляет, бормочет, отхаркивается и плюется так, что с ума можно сойти.

— Да и теперь слышно, как он кашляет.

— Теперь не так сильно. Я, бывало, только и жду — вот сейчас начнется: в его кашле был своего рода ритм.

— А из-за чего его сюда положили?

— Он думает, что у него неладно с горлом, — сказал парень. — Я слышал, как он бормотал что-то насчет отравления газом во время войны. Но мне кажется, это он прикидывается. Ему просто хочется быть подальше от своих сестер. Одна из них была сегодня здесь. Вы бы слышали, какое она тут представление устроила! Дома он, кажется, не пользуется особой популярностью.

— Я слышал краем уха.

На следующий день рано утром я заглянул в изолятор к Гарри. Он, казалось, был очень обрадован, что есть с кем поговорить, но речь его была довольно бессвязна, и я с трудом понимал его. Вот что мне удалось составить из его разрозненных фраз:

— Я работал как вол, чтобы одолеть этот чертов дрок и расчистить участок. Целый день работал топором, а потом выкорчевывал корни. Если этот кустарник разрастется, то тогда, знаете ли, пиши пропало. Я понял, что одному мне с ним не справиться. Сколько бы я ни вырубал его, он появлялся все в новых и новых местах. А я уже тогда не больно-то молодой был. Под конец дня я, бывало, совсем выматывался. А что в этом хорошего? Человек должен иметь досуг, чтобы почитать книжку, или послушать радио, или пойти куда-нибудь развлечься, или просто посидеть, отдохнуть. А я каждый день приходил домой и сразу в постель валился — даже чай не мог себе вскипятить. И тут я написал в Отдел личного состава (тогда такие отделы существовали, это было во время войны), я написал им (а для меня это было труднее всякой работы, пальцы у меня от корчевки совсем скрючило, перо едва в руках держалось), я написал им и попросил, не могут ли они дать мне кого-нибудь в помощь, чтобы расчистить участок. Это, знаете ли, такая воинская часть. Они ответили мне, что с этим можно подождать, есть дела куда важнее. Тогда я снова написал им: что касается меня, то для меня это дело важное, и даже очень. Но они были другого мнения. И поэтому в скором времени я просто не выдержал и вынужден был отказаться от участка…

Помолчав немного, он добавил:

— Затем я вложил деньги в какой-то заем, который тогда выпускали. Мне казалось, неплохо будет получить с него проценты. Но теперь я вижу, что лучше бы я этого не делал. Жизнь дорожает так быстро, что даже если я сейчас его продам и получу проценты, все равно я останусь в накладе…

В это же утро у Гарри начался новый приступ кашля, и два санитара вынесли его из отделения. Мы все интересовались его дальнейшей судьбой, но никто из персонала больницы ничего нам не говорил. А потом прибыл еще один больной, внимание наше переключилось на новенького, и на какое-то время мы забыли о старике Гарри. Пока три дня спустя не прочли в газете извещение о его смерти.

В то время как тело его увозили, мы лишь сожалели, что он не мог послушать речи, которые произносились по радио по случаю Дня Анзака[12].

Перевод Н. Ветошкиной

Кепа Сэмюэл считал, что дела у него идут совсем неплохо. А в таком районе, как Нгаоре, маорийцам выбиться в люди гораздо труднее, чем европейцам. И начал-то он, можно сказать, на пустом месте.

В шестнадцать лет он ушел из дому на общественные работы; он работал и на холодильных установках, и шофером на грузовике, и механиком на бульдозере, строил дороги. Он бросил выпивать и все время откладывал деньги; кроме того, ему везло на скачках, а в игре в ту-ап он выигрывал столько, что никто бы ушам своим не поверил. Женился он на девушке пакеха, медицинской сестре, и в течение трех лет оба они питались ее больничным пайком. Чтобы ссудить его деньгами, отец влез в большие долги. И этих денег (плюс его собственные сбережения и небольшое приданое жены) хватило на то, чтобы сделать первый взнос за вполне приличную ферму на побережье.

Ферма эта эксплуатировалась уже много лет подряд и была в хорошем состоянии, не то что ферма его отца в долине реки Матити, созданная на голом месте и все время норовившая возвратиться в первобытное состояние. И хотя в зимнее время поля бывали затоплены, земля у него на ферме была хорошая, и, возможно, именно из-за того, что она постоянно удобрялась речным илом. Кепа работал на ней в поте лица, все сам заново отстроил, развел целое стадо коров и в конце концов продал ее, получив почти тысячу фунтов прибыли. Пораздумав над тем, стоит ли отдавать долг отцу, он решил, что не стоит; в конце концов, думал он, отец просто-напросто уплатил ему за те годы, когда он еще школьником работал на отцовской ферме в Матити. Да и вообще старику живется неплохо, все дети выросли, стали самостоятельными и разъехались кто куда.

В руках у него теперь оказалась солидная сумма — этого могло хватить для первого взноса за отличную ферму в самом хорошем месте побережья. Со стариком из-за того долга у него была масса неприятностей — они перестали ездить друг к другу в гости; остальные члены семьи приняли сторону отца, поэтому Кепа стал относиться к ним с холодком, чтобы и они не напрашивались к нему в гости.