Фил провел ночь в доме Эрни, познакомился с его женой и тремя малышами, погрелся в гостиной перед большим камином, где пылали огромные поленья, вымылся и, получив грелку, улегся спать. Его положили в большой комнате с длинным рядом окон от пола до потолка. «Летом тут будет недурно. Как на веранде», — подумал Фил.
Утром Эрни довез его на машине до того места, где уже трудился старина Билл. Сначала они ехали по ровной, заросшей травой местности; по временам им встречались аккуратные домики ферм, окруженные садами. Затем перед ними возникли довольно высокие горы, травы стало меньше, зато все чаще и чаще попадались камни; из ущелий внезапно налетал колючий ветер. Над землей нависло холодное и серое от дождя небо.
— Хорошо, что у Билла есть хижина, — заметил Эрни. — А впрочем, насколько мне известно, он большой чудак и с таким же удовольствием согласится спать в палатке — там же, где работает, и готовить пищу на костре.
Билла они застали за работой близ пустынной дороги, пересекавшей горное пастбище. Он отбросил молот и подошел к ним, еще издали протягивая руку. Неожиданный порыв холодного ветра чуть не свалил Фила с ног. Билл что-то буркнул насчет «паршивой ночи» и сел в машину, чтобы показать им свое жилье.
Они подъехали к полуразвалившейся ухаре[14], расположенной в заброшенном карьере. Одна из ее стен почти вплотную прижималась к крутому берегу речушки. Жилье находилось в полумиле от фермы, где им предстояло покупать себе молоко. Фил взглянул на лачугу и невольно поежился.
Они вошли в хижину. Стены ее были сколочены из грубых бревен; для сохранения тепла щели под крышей были забиты дощечками от ящиков из-под фруктов. Билл разгреб тлеющие в золе угольки и бросил на них несколько поленьев. Роль очага выполняла сорокачетырехгалонная канистра из-под бензина, наполовину набитая камнями и поставленная на фундамент из глины; верх печи представлял собой решетку с приделанным к ней вертелом. Трубу заменяли керосиновые банки с выбитыми донышками, скрепленные проволокой, из которой сооружались изгороди. Посредине на земляном полу стоял шаткий столик из досок, а рядом ящик из-под фруктов — сиденье для Фила. Биллу отводился край нижней койки двухэтажных нар у стены.
Взглянув на верхнюю койку, Фил увидел несколько мешков и тюфяк — толстую подстилку, набитую листьями папоротника, татарника и черной смородины.
— Ну, пока. Если что понадобится, дайте знать, — сказал Эрни и уехал.
— Устраивайся, — предложил Билл. — А я пока чайку согрею.
Фил с трудом сдерживался, чтобы не вспылить. Он швырнул чемодан на койку, подошел к очагу и протянул к огню окоченевшие руки.
— За всю свою жизнь, будь она неладна, не видел ничего похожего, — заявил он. — Ведь в каждом трудовом договоре предусмотрены для рабочих какие-то минимальные удобства. Я знаю местного представителя профсоюза и обязательно переговорю с ним при первой же возможности… А я-то вообразил, что наш хозяин настоящий парень! Неужели он думает, что мы сможем так жить? Утром же скажу ему пару теплых слов.
— Оставь, — возразил Билл. — Это моя идея, не его. Стоило нам захотеть, и мы могли бы жить в его доме, в самой лучшей комнате.
— В той, что с окнами, как на веранде?
— Вот, вот. Могли бы жить в доме и столоваться вместе с его семьей.
Пораженный Фил уставился на Билла.
— Что? Что ты говоришь?
— Эрни сам предлагал, когда мы толковали насчет контракта. Я отказался.
— Почему? — Фил старался не повышать голос.
— Да потому, что оттуда далеко до места работы, а это меня… я хочу сказать — нас… никак не устраивает. Пока сюда доберешься — глядь, уже восемь, а то и девять часов утра, а нам надо начинать на рассвете. И возвращаться придется к чаю, к пяти-шести. Нужно будет приспосабливаться к порядкам в семье. А мы должны работать от рассвета до темноты и ежедневно, разве что не в дождливые дни.
Билл засыпал чай в кипящий котелок и поставил его на стол.
— Да и потом я бы перестал там чувствовать себя независимым. Брейся, мойся, одевайся, ежедневно убирай комнату… Нет, это не по мне, тут куда лучше.
— Тут?! — вспылил Фил. — Послушай, какое животное самое независимое и бесцеремонное в мире? Свинья. Она полная хозяйка в своем великолепном хлеву. И никого, кроме нее, не касается, как она себя ведет за едой или в остальное время. И разукрасить свой хлев она вольна, как хочет. Ты что же, хочешь сказать, что ничем не отличаешься от свиньи? Ты, старый профсоюзник! Мне стыдно за тебя.
Билл налил чай и пододвинул кружку Филу; стол заскрипел.
— Да ты не шуми, — продолжал Билл. — Давай успокоимся и потолкуем. Всю свою жизнь ты за что-то боролся и чего-то добивался. Того, что уже есть, тебе было мало. Я понимаю тебя — и я поступал так же. Без борьбы ничего не добьешься. Ну а сейчас, в наши годы, давай на минутку вообразим, что мы в общем-то всем довольны. Давай не будем волноваться из-за каждого пустяка. Давай посмотрим вокруг себя и, к удивлению всех и своему собственному, скажем, что все нас устраивает.
— Тебя-то, может, и устраивает, только не меня. Настоящий свинарник. Да что там! В иных свинарниках даже лучше, чем здесь.
— Все это так, но ты только подумай… Не захотелось нам бриться — пожалуйста, не брейся. Нашла на тебя блажь — снимай башмаки и клади ноги на стол. Захотел чего-то поесть, приготовить по вкусу — на здоровье. Хочешь покрепче выразиться — никто и слова не скажет. Плюнуть на пол? Сколько душе угодно. Господи! Да неужели ты не понимаешь, что наконец-то мы хоть ненадолго отдохнем от этой мышиной возни!
— Ты великовозрастный Гекльберри Финн, вот ты кто!
— Нет, ты только пораскинь мозгами. Неужели ты думаешь, что если мне нравится жить вот так, то выходит, что я продаюсь капиталистам? Ты все поглядываешь вокруг, все хочешь увидеть настоящие вещи — раковину, ванну, краны, изразцовую печь и еще бог знает что. Черт подери! Возьмись наконец за ум и скажи, что вещи для тебя теперь ничто. Ты можешь это сказать, ты заслужил это право, потому что отныне больше не считаешь, будто вещи — это все.
— Да, но вещи создают определенные удобства. Это совсем не пустяк в наши годы. Я бы, например, не возражал, если бы мне пришлось спать в доме Эрни с грелочкой да на чистой простынке.
— Ты считаешь, что у нас должны быть и холодильник, и стиральная машина, и тостер, и прочая ерунда? Ты серьезно думаешь, что без этого не прожить? Особенно если ты еле-еле сводишь концы с концами? Я знаю одного парня — его жена купила пишущую машинку. Печатать не умеет и учиться не собирается. Ей, видишь ли, взбрело на ум, что в приличном доме нельзя без машинки. Да я бы мигом свернул шею своей женушке, если бы она придумала такое.
Он наклонился над очагом и помешал угли.
— Так что взгляни еще разок на наше жилье. Какой нам смысл иметь рояль? Я все равно на нем не играю. А холодильник… Зачем он нам, если тут и без него так холодно, что зуб на зуб не попадает!
— Продолжай, старина! — рассмеялся Фил. — До меня начинает доходить.
— Это все равно как между мужчиной и женщиной. Чем сильнее ей хочется сказать «да», тем больше она артачится. Без борьбы она нипочем не уступит. Ну а когда бедняга наконец заставит ее раздеться, выясняется, что ему уже расхотелось. Вот и ты такой же.
— Желал бы я взглянуть на человека, который заставил бы меня раздеться, если я не захочу!
— Фил, ты даже не отдаешь себе отчет, что уже имеешь то, за что боролся и чего жаждал много-много лет. Ты хочешь знать, что это такое? Свобода! Вот чем мы — ты и я — владеем здесь. Ну и пользуйся ею!
Фил осмотрелся. Ему показалось, что старая, убогая хижина выглядит не так уж скверно. Запах горящего в очаге чайного дерева, труба из керосиновых банок, обшарпанный старый стол, закоптелые стены… Почему бы не набраться мужества и не сказать подобно старине Биллу: «Меня это устраивает? Почему бы нет?» Он подумал о прошедших годах, заполненных профсоюзными собраниями, забастовками, заседаниями арбитражных судов, депутациями, выборными кампаниями, посещениями избирателей, сбором подписей под петициями, уличными демонстрациями — обо всем, что он делал во имя лучшего будущего, которое должно наступить в один прекрасный день. Почему бы сейчас, в старой хижине в горах, не сделать короткую передышку и не устроить себе отдых? Сказать: да, я доволен. Сказать: меня это устраивает.
14
Хижине (маори).