Вспоминая события этого утра, Берт снова почувствовал стыд, щеки его запылали, и он весь сжался.

Но какова же разница между Дугом и Чарли, с одной стороны, и Мэрреем — с другой? Мэррей и все остальные заумники критиковали его картины за то, что они лишены «нерва», или «профессионализма», или «экспрессивности», или еще какого-либо «качества», популярного в данный момент среди тех, кто каждое свое выступление начинал со слов «в наше время…» и кто без конца умудрялся вставлять слово «ощутимый» в самые различные контексты. Дуг и Чарли были куда приятнее, потому что они не старались представить себя такими всезнайками.

Он взглянул на пакет, прислоненный к столу, и вновь почувствовал, что краснеет. «Пять сотен! Кто больше? Шестьсот!»

Все это было похоже на то, будто ты раскрыл свою душу случайному знакомому, с которым ездишь в трамвае. Выпьешь немного и возомнишь, что он горит нетерпением узнать до последних мелочей всю твою жизнь и все твои мысли; и вот выкладываешь ему все, пока вдруг презрительная гримаса на его лице не заставит тебя в страхе и смятении остановиться на полуслове. И тогда в пьяном тумане ты прозреешь вдруг и поймешь, что он взял над тобой верх — слишком многое ты ему высказал. И хочется тебе забрать все сказанное обратно и стереть эту усмешку с его лица или повернуть дело так, будто все это лишь хорошо разыгранная шутка, но знаешь, что теперь уже ничего нельзя исправить.

Мысль эта мучила Берта, и, чтобы покончить с пыткой, он попробовал забыться. Корректура ежегодника белела на столе, но он к ней так и не притронулся, ему не хотелось даже смотреть на нее.

Он поднял голову. Чарли за столом напротив покончил с чтением гранок и делал запись в учетной тетради. Вся картина поразила Берта ясностью форм и свежестью красок, чего он никогда раньше не замечал. Он смотрел на Чарли, не двигаясь, мысленно делая уже набросок на бумаге.

Угол стола удачно сочетался с дверцей шкафа позади. Немного удлиненная голова Чарли, его загорелый, еще блестящий от капель дождя лоб, очки в роговой оправе — все это прекрасно сочеталось с окружающим фоном. Вечное перо в руке Чарли — надо поднять его повыше. И оживляющее пятно, неяркое, ненавязчивое — гвоздика в петлице или еще лучше — кончик платка, чуть выглядывающий из кармана. Он вспомнил о портрете Гюстава Жеффруа кисти Сезанна.

Что же тут главное? Сама работа, лежащая на столе. Это должен быть не портрет Чарли, а портрет человека, занятого работой. Вырази все это в четких линиях. Сосредоточь внимание на этом, сведи все линии к центру — к работе на столе перед ним.

На листке из блокнота Берт сделал быстрый набросок.

Перевод Ан. Горского

Санни Фостер входил в нашу компанию холостяков, где каждому не было и двадцати пяти; все мы хотели немного побродяжить, прежде чем окончательно угомониться, а потому предпочитали сезонную работу постоянной. Несколько месяцев мы работали на бойне, затем бродили по стране — копали картошку, ставили изгороди, а потом отправлялись в Окленд или в Веллингтон и водили грузовые машины или месяц-другой болтались в порту, пока не начинался сезон забоя скота на экспорт. Весной мы разгружали вагоны на товарной станции или смазывали буксы в трамвайных мастерских, но как только на бойнях начинались жаркие дни, мы снова собирались вместе, обменивались рукопожатиями, рассказывали друг другу об удачной игре на бильярде, о вечеринках, на одной из которых такой-то (имярек) напился до потери сознания, о танцульках и девочках.

Санни мы не видели больше года. Мой дружок Клерри Фишер и я нанялись к одному подрядчику и целыми днями орудовали отбойными молотками на городских трамвайных путях. По пятницам после работы программа у нас была одна: мы шли домой, к миссис Мортон, у которой снимали комнату, брились, принимали холодный душ, надевали чистые сорочки и отглаженные брюки и отправлялись в город. Обычно мы успевали заглянуть в бильярдный зал и сыграть партию, потом перекочевывали в соседнюю пивную и пропускали пару-другую пива, после чего выходили на улицу и стояли у пивной, окликая знакомых ребят. Если где-нибудь устраивалась вечеринка, шли туда. Если вечеринки не было, отправлялись в закусочную, а потом в кино или на танцы.

В ту пятницу мы гоняли шары в бильярдном зале, когда туда вошел Санни и плюхнулся на сиденье рядом со стариками-пенсионерами, что обычно торчали тут от нечего делать и глазели на игру. На Санни был спортивный костюм, но я заметил, что он все еще носит свою фуражку с черным целлулоидным козырьком. По этой фуражке Санни можно было узнать за целый ферлонг[4]. Я не знаю ни одного маорийца, который отказался бы от какой-нибудь работы, позволяющей носить фуражку с блестящим козырьком.

— Здорово, Санни! — Последовали рукопожатия.

— Как жизнь? Чем занимаешься? Где остановился? Где Том? Видел кого-нибудь из ребят?

Санни заухмылялся и снова опустился на стул.

— Мне нужно почитать газету, — заявил он.

— Ищешь что-нибудь интересное на субботу?

— Нет, ищу местечко, где могли бы отдохнуть мои косточки.

— Бери-ка кий, мы поставим шары заново, — пригласил Клерри.

— Не хочу. Да и что за игра втроем.

— Давай, давай! — Клерри положил коробку спичек на полку, показывая, что играют трое.

— Не хочу.

Санни развернул газету на странице с объявлениями. Клерри пожал плечами.

Я уже думал, что выиграл партию, но Клерри положил в лузу розовый шар и явно собирался сделать то же самое с черным.

— Говорят об этом Линдраме[5],— сказал Клерри. — Ты только посмотри на него!

— Никогда не видел, как он играет.

— Так видишь сейчас. — Вслед за несколькими красными шарами в среднюю лузу свалился черный. — Блеск! — Продолжая лежать на бильярде, Клерри с силой выдохнул воздух.

— Пойдем выпить… Линдрам?

Клерри вытащил из кармана мелочь.

— Пойдем и ты с нами, — предложил он Санни, — промочим глотку, тут рядом.

— Неплохая идея! — ответил Санни, складывая газету.

Когда мы направлялись к двери, Клерри споткнулся, задев за отставленную ногу парня, игравшего за соседним бильярдом. Парень сердито взглянул на Клерри, но промолчал. Мы встречали его и раньше. Шляпа его была сдвинута на затылок, с губы свисала сигарета — от ее дыма у парня слезились глаза, сорочка расстегнута, из заднего кармана штанов у него торчала бутылка джина, одна штанина была мокрая… В таком виде, да еще полупьяный, он пытался играть на деньги. Прищурившись от дыма сигареты (а без нее какой же шик!), парень долго и сосредоточенно целился, потом с силой ударил по шару и… промазал. Повернувшись к Клерри, он снова сердито взглянул на него, словно именно тот был виноват в его промахе.

— Пошли, — сказал я.

Вокруг стола в углу кипели настоящие страсти: тут шла крупная игра. Маркер потряс коробкой с фишками и роздал их игрокам; один из них заложил фишку за ухо, другой сунул в карман жилетки. Под дружные подтрунивания болельщиков («Этот сейчас положит!») игрок номер один составил пирамиду. Шары со стуком разлетелись по зеленому полю. Один за другим играющие склонялись над столом; и вот уже первый шар с грохотом покатился по лотку к маркеру.

Один нервный игрок по рассеянности поставил лопатку для сбора шаров так, что другой, обходя бильярд, споткнулся об нее и выругался. Все жевали жвачку, курили и бросали окурки тут же, на грязный пол.

— Четвертый игрок! — раздраженно крикнул маркер. — Четвертый! Где четвертый? Да скажите же ему, пусть идет!

«Четвертым» оказался тот самый парень, которого мы только что видели за соседним столом. Пошатываясь, он добрался до бильярда и теперь целился в шар. Болельщики посмеивались. Парень, наверное, думал, что он мигом обыграет всех, и, может, в самом деле играл неплохо, когда был трезвым. Конечно, никому и в голову не пришло отговаривать его — кто же упустит случай подзаработать на такой глупости! Парень отвел кий и ударил. Промах! Пробубнив что-то, он отошел от стола.