В большой гавани Нанива, о которой сложено много песен, недалеко от Ёкобори, проживал некий торговец солью. Долгие годы печалился он о том, что не было у него детей. Наконец родился мальчик: отец не мог нарадоваться на него. Родители берегли и лелеяли сына, и заботы эти пошли ему на пользу. Когда сыну исполнилось пятнадцать, по обычаям, зашили рукава его кимоно, а в шестнадцать подбрили волосы на лбу. Был он хорош собою, и молва особо отличала его. Родители, гордясь сыном, говорили:

— Уж ежели чего нам и не хватает, так это хорошей для него невесты-красавицы!

Начали они розыски невесты, присмотрели на главной улице города Сакаи девушку из хорошей семьи и сосватали ее. Родители построили для сына ладный дом с тонкими украшениями, а в глубине двора поставили небольшую постройку для себя, чтобы в покое доживать свой век. Ждали благоприятного дня в месяце одиннадцатой луны, чтобы сыграть свадьбу, но сын тем временем весьма увлекся состязаниями: кто искуснее составит рассказ, тот получит больше очков, а в ту пору подобные состязания имели большое хождение. Тогда как раз были заранее предложены пять тем. Темы были такие:

«Изысканно-прекрасное в тени вновь расцветшей вишни».

«Печальное, о чем плачут четверо поутру, когда выпал первый иней».

«То, что отталкивает, когда оно есть, и желанно, когда его нет».

«То, что сначала страшно, потом боязно, а затем противно».

«Дождливая ночь, когда не знаешь, что с тобой случится».

Только об этих темах он и размышлял целыми днями. И было-то это всего-навсего состязание в искусстве рассказа, но молодой человек был им совершенно поглощен. Только состязание и занимало его, словно душу ему смущали черти, обитающие в долине Адатигахара,[13] он то думал о том, как бы присвоить себе чужие рассказы, то размышлял о бренности мира, где никто не знает, что ждет его в следующее мгновенье, то гадал, как провел сегодняшний день мастер, руководивший состязанием, то им овладевало непонятное волнение; настроение его ежеминутно менялось. Он уже сам себя не помнил, и вдруг, не то наяву, не то во сне, когда он поправлял изголовье, на рассвете пятнадцатого дня десятого месяца, он явственно услышал голоса, тихо читавшие печальную заупокойную молитву. Слова молитвы в один миг пробудили в нем возвышенные мысли, и, едва дождавшись рассвета, он, оставив письмо, в котором извещал родителей, что намерен постричься в монахи, ушел в храм Нанива. Его пытались было удержать, но он, никого не слушая, покинул дом. Видно, он отправился в отдаленную провинцию — больше его в здешних местах не встречали.

Родители целыми днями проливали слезы. Пять лет они ждали весточки от сына, но никаких известий не было. От горя и печали старики умерли. Имущество завещать было некому, и все оно пропало, даже фамилия семьи забылась, и никто уже не вспоминал ни о них, ни об их сыне.

А сын, покинув Нанива, отправился на юг Цукуси и стал служить в храме Дзэндодзи. Прошло время, и сердце его вновь заволновалось страстями. Влекомый порывом, он решил вернуться в суетный мир. Оставив путь служения Будде, он сел на корабль и прибыл в Нанива, но оказалось, что родного дома он лишился. Все кругом изменилось до неузнаваемости. Получив от бывшего своего слуги скудное подаяние, он нашел себе приют на Симити-но Хорицумэ и стал зарабатывать на жизнь, мастеря дудочки в форме льва и разные игрушки. Поистине, как гласит поговорка, сам же себя и погубил…

Что и говорить, безрассудное обращение к Пути не приносит ничего, кроме ущерба. Такие, как этот человек, принявший постриг бездумно, не уразумев благости Пути Будды, причиняют неисчислимые страдания родителям и должны быть сочтены столь непочтительными детьми и нерадивыми монахами, каких еще не знал мир.

В наши времена уж не случается, чтобы кто-нибудь копал землю да вдруг нашел там котел из чистого золота. И у богача есть свои заботы, и у бедняка есть свои радости. Тем не менее люди, не довольствуясь своей участью, алчут богатства, что в конце концов приводит их к погибели. Примеров этому и в древности и ныне множество неисчислимое.

Случилась эта история на переправе из Ооцу в Ясаки, в провинции Оми. Ветер с горы Хиэй обвевал старого лодочника, и старик казался слабым, как огонек светильника, колеблемый ветром. А тут как раз зазвонил вечерний колокол в храме. И этот звук еще больше встревожил сидевших в лодке, невольно наводя на мысли о смерти. Погода тоже была неустойчивой, на небо вдруг набежали тучи, чудилось: вот-вот пойдет дождь. Гора Кагамияма подернулась туманом, надвинулись сумерки, так что даже лица нельзя было разглядеть.

Путешественники заволновались.

— Послушай, лодочник, уж постарайся, поторопись! — стали они просить в один голос.

— Мне уже за шестьдесят, — ответил лодочник, — но молодым до меня далеко!

Он с бравым видом разделся догола, и все увидели, что руки и плечи старика сплошь изрезаны шрамами, как кора лакового дерева в горах, а на спине шрамы еще ужаснее!

— Неужто после такого можно остаться в живых! — удивились пассажиры и все, как один, всплеснули руками.

— Где же вы получили столько ран?

Роняя слезы на соломенный плащ, старик начал свой рассказ:

— Э-хе-хе, человек не знает, за какие грехи в прежней жизни придется ему расплачиваться. С вашего позволения, зовут меня Исикава Годаю, я крестьянин из одной глухой деревни в провинции Сига. Раньше я держал много слуг, лошадей, обрабатывал землю, снимал богатый урожай осенью и радовался весне. Жил я, ни в чем не зная нужды. А у меня был единственный сын, Гоэмон, парень сильный и ловкий. Я растил его, лелея надежду, что в старости он будет мне опорой. Но случилось так, что душа его охладела к крестьянскому труду, он увлекся бесполезным воинским искусством, занялся борьбой дзюдо и торитэ.[14] Темными вечерами стал он выходить на дорогу и задирал прохожих. Мало-помалу им овладела жадность. Гоэмон стал похаживать к мосту Сэта и в грабежах превосходил знаменитых Дао-Чжи и Тёхана.[15] Скоро он сделался главарем разбойников нашего края. В его шайке собрались злодеи под стать ему самому, и, кроме четверых главных разбойников Сэкидэра-но Баннай, Сакамото-но Котора, Отова-но Иситиё, Дзэдзэ-но Тороку, были там Тёмару по прозвищу Отмыкающий Запоры, Кадзэноскэ — Ручные Мехи, Данхати — Роющий Подкопы, Сарумацу — Скользящий по Веревке, Карудаю — Ныряющий в Окна, Тацудэн — Ломающий Решетки, Ямиэмон — Подражающий Кошке, Сэнкити — Прячущий Факел, Хаявака — Обирающий Меч и другие. Гоэмон распределил между ними обязанности, и шайка принялась грабить окрестные деревни. Каждую ночь пугали они спящих жителей. Преступления творились все чаще и чаще, и я постоянно твердил сыну: «Небо тебя проклянет, тебя начнут разыскивать. Какова же будет расплата за все твои злодеяния?» Но Гоэмон только еще пуще распалился. Он связал меня, родного отца, веревками, сказал: «Так вот же тебе!..» — обобрал родительский дом и, обворовав таким образом самого себя, отправился в столицу, прихватив дружков. А ко мне ворвалась толпа головорезов, у которых были свои счеты с Гоэмоном, с воплями: «Вместо сына изрежем отца, но так, чтобы оставить в живых!» Вот они-то меня и терзали. Но человеку всегда жаль уходить из жизни, даже если на теле его места целого нет. Сменил я ремесло и теперь занимаюсь морским делом, опасным для жизни — перевожу людей на лодке.

Пока старик рассказывал свою печальную историю, лодка подплыла к берегу, и пассажиры ступили на землю.

— Бывают же такие злодеи на свете! В бесчинствах Гоэмон не уступит даже индийскому царю Аджатасатру или преступному китайскому императору,[16] — говорили они, расходясь в разные стороны со слезами на глазах.