А между тем Гоэмон средь бела дня ездил верхом на коне по столице. Впереди шло трое копьеносцев, а сзади слуги несли дорожные шкатулки, сундучки с обувью и все, что полагается. Разыгрывая из себя знатного самурая, Гоэмон внимательно глядел окрест и обдумывал новую крупную кражу. У них было так заведено, что в случае малейшей опасности приятели Гоэмона били в большой колокол, созывая сообщников. Сам Гоэмон скрывался в зарослях бамбука в квартале Рокухара, где устроил школу для ночных грабителей. Разбойников, которые волею небес еще не попались в сети закона, он сделал учителями всех тонкостей воровского мастерства. Юных бездельников, еще носивших детские прически, он обучал лазить по карманам, отчаянных парней учил грабежу. Людям с мало-мальски приятной наружностью передавал секреты мошенничества, а деревенских наставлял, как воровать хлопчатую вату. Гоэмон посвящал учеников в тайны сорока восьми приемов воровского искусства и занимался с ними до тех пор, пока они не заслужат грамоты с печатью.

Впоследствии более трехсот его подручных, нарушив заповеди Гоэмона, днем и ночью бесчинствовали в столице, и вскоре все были схвачены. Разбойников вывезли к Ситидзёгавара, к руслу реки, для острастки и в назидание всему свету. В громадном котле вскипятили масло и, бросив Гоэмона вместе с его сыном в этот котел, сварили заживо. Чтобы спастись от нестерпимого жара, Гоэмон встал ногами на семилетнего сына, ведь все равно того ждала неминучая смерть.

В толпе раздались смешки.

— Я сократил его муки из любви к нему! — крикнул Гоэмон.

— Если бы ты и впрямь понимал, что такое любовь к детям, ты не дошел бы до такого. Мучения в огненном котле — это возмездие за то, что ты связал веревками родного отца! А на том свете тебя ждет огненная колесница, и демоны разорвут тебя на части и сожрут, — так говорили люди. Все его осуждали.

«Сыплет снег, сыплет град», — слышится детская песенка. Деревенские девочки сбежались под сосны, в которых гуляет ветер, и собирают в подолы кимоно снег и крупинки града, падающие с веток. Дети не чуют холода, заползающего в незашитые рукава кимоно, им только жаль, что день уже смеркается. Тут у подножия горы показался странствующий монах, верно, совершавший паломничество в Кумано.[17] С трудом преодолев крутые горные перевалы, он наконец добрался вниз и подошел к играющим девочкам.

— Далеко ли отсюда чье-нибудь жилище? — еле выговорил он.

Увидев, что монах едва держится на ногах, дети, перепугавшись, разбежались по домам. Осталась только Когин, дочь Кандаю из деревни Иванэ. Ей было всего девять лет, но она сказала рассудительно, как взрослая:

— Наш дом совсем близко, мы подогреем для вас воду, сделаем все, что нужно.

Поддерживая отшельника, девочка повела его к дому. Там вышли к ним ее родители. Родителям пришлась по душе доброта дочери, да и сами они пожалели несчастного путника. Хозяева нарубили веток кустарника хаги, разложили огонь, вскипятили воду. Усталый гость возрадовался такому сердечному приему. Вскоре монах снова перекинул через плечо котомку.

— Сам я из селения Фукуи провинции Этидзэн, родители мои умерли год назад, а я ушел от мира. Когда я думаю о родителях, рукава моей монашеской рясы не просыхают от слез. Вот я странствую по провинциям, молюсь за упокой их душ. Быть может, еще когда-нибудь доведется мне свидеться с вами, — сказал он, сложив руки и благодаря хозяев. Наступила ночь, и странник отправился в путь.

Только он ушел, Когин прошептала отцу:

— У монаха в свертке я видела кожаный мешок, туго набитый золотыми монетами. Убей монаха и возьми деньги. Он был один, и никто об этом не узнает.

Этот шепот пробудил в отце жадность. Схватив тесак, которым рубят деревья, и копье, постоянно лежавшее у его изголовья, он бросился в погоню. Да, видно, эта девочка, которой было всего лишь девять лет, от рождения была злодейкой. А самое удивительное, что она, выросшая в горной глуши Кумано, где люди думают, что сушеный окунь растет на деревьях, и не знают, для чего служит зонтик, все же сумела распознать золотые монеты.

А монах-странник в ту ночь восемнадцатого дня десятой луны шел по широкому полю. Луна еще не взошла. Подоткнув полы одежды, он брел наугад, раздвигая увядшие травы. На боковой тропинке послышались ему чьи-то шаги. Не успел монах остановиться, как громадного роста мужчина выхватил из чехла копье и набросился на него. Монах кинулся бежать, но, оглянувшись, узнал хозяина дома, в котором совсем недавно его так радушно приняли.

— Я отшельник, и денег мне не жаль. Но почему ты хочешь убить меня? Забери деньги, они мне не дороже жизни! — Странник бросил в его сторону кошелек со ста золотыми монетами. Кандаю тут же подобрал деньги.

— Считай, что твои деньги тебя и погубили! — воскликнул он и одним махом вонзил копье монаху в бок.

— Негодяй, гнев мой тебя настигнет, и очень скоро! О, как обидно! — простонал монах. Вскоре дыхание его прервалось, и он упал на краю болота. Кандаю прикончил его, бросил труп в воду под водоросли и тайком вернулся домой. Никто в мире не ведал о его злодеянии.

Дом Кандаю стал процветать. Он завел собственных быков, купил землю. Хлопок цвел, рис приносил осенью урожай. Жилось семье привольно. Пришла четырнадцатая весна Когин. Лицо у нее и от природы-то было нежно-розовое, как цветы сакуры, да к тому же она еще и румянилась и белилась, так что в глухой горной деревне она особенно бросалась в глаза. И многие тайно по ней вздыхали, но Когин, гордясь своей красотой, придирчиво перебирала женихов. Так и не выбрав себе мужа, она пустилась в разгул, о ней пошла дурная слава. Родители пытались образумить Когин, но она и слушать не хотела их увещеваний. «Все наше богатство появилось благодаря моей смекалке!» — всякий раз говорила она, намекая на то, что случилось в прошлом, и хоть была она им родной дочкой, но родители ничего не могли с ней поделать.

Однажды Когин сама присмотрела себе мужчину и решила выйти за него замуж. Родители дали согласие, понимая, что лучше ей не перечить. Жениха пригласили в дом и обо всем договорились. Родители возрадовались, что у них будет хороший зять, честный человек. Но когда уже выпили сакэ, чтобы отметить заключение брачного союза, Когин вдруг увидела около уха жениха едва заметный шрам, оставшийся от нарыва. В ней тут же родилось отвращение к нему, и она убежала к тетке, жившей в Вакаяма. Тетка тоже не могла держать Когин у себя в доме и устроила ее служанкой в один из знатных самурайских домов. Там Когин, повинуясь своему распутному нраву, стала заигрывать с хозяином дома, не стыдясь госпожи, и в конце концов прибрала его к рукам. Госпожа, происходившая из благородного самурайского рода, в первое время делала вид, будто ничего не замечает, памятуя к тому же, что подобное случается в жизни. Но Когин становилась все более дерзкой и не прекращала связи с господином. Все в доме пошло вверх дном. «Как бы люди не прослышали об этом!..» — тревожилась госпожа. Супруги не отдалились друг от друга душой, и однажды ночью госпожа открыла сердце своему мужу. Тот уразумел, что поступал не по чести, решил отныне держаться достойно и разом порвал свою связь с Когин. С той поры Когин возненавидела госпожу. Как-то раз, улучив момент, когда господин находился на службе, она подкралась к изголовью спавшей госпожи, схватила ее кинжал и одним махом вонзила ей в грудь, около сердца. Пораженная госпожа вскочила. «Негодяйка! Не уйдешь!» — воскликнула она, выхватила из ножен длинный меч и погналась за ней в сад, но, видно, Когин устроила там для себя лазейку — ее и след простыл. Разгневанная госпожа металась из стороны в сторону, но рана была глубока, и силы ее оставляли.

— Убейте негодяйку Когин! — слабо воскликнула она несколько раз, и тут душа ее отлетела. Служанки, спавшие в соседнем покое, пробудились, когда все уже было кончено. Они проливали горючие слезы, но разве запоздалыми слезами поможешь горю? Послали погоню, однако Когин сумела отличнейшим образом скрыться.