Ростом настоятель был, пожалуй, немного ниже самого Курбского; но недостающее восполнялось поистине львиной гривой, которая густыми серебристыми волнами спадала на плечи, а осанка игумена была так строга и величава, что Курбский, прикладываясь к благословляющей руке, показался сам себе недорослым отроком перед этим могучим иноком, как бы вытесанным из целого векового дуба. Толстый посох с серебряным набалдашником служил ему, казалось, не столько для опоры, сколько для усугубления его непоколебимой силы. Недаром же пал на него выбор запорожцев!

Только подняв голову, Курбский заметил, что веко одного глаза у настоятеля закрыто. Зато другой, здоровый глаз глядел тем зорче, и перед этим блестящим, насквозь пронизывающим взором юноша невольно должен был потупить свой собственный взор.

Не приглашая гостя даже сесть, суровый инок приступил без обиняков к допросу:

-- Ты сказываешься князем Курбским?

Строгий тон, а более еще, быть может, недоверчивость, проглядывавшая в самой форме вопроса, задела юношу за живое; но он сдержал себя и ответил почтительно:

-- Не сказываюсь только, святой отче, а и в правду Курбский, сын князя Андрея Михайловича.

-- Злоумышленника и изменника царю своему и отчизне?

Курбский вспыхнул, и ответ его прозвучал уже самоуверенно и гордо:

-- Он смолоду до седых волос был царю своему самым верным слугою в благих его делах; в лютых же неистовствах и казнях ему, точно, препятствовал и не пожелал снести собственную голову на плаху. Коли за то он злоумышленник и изменник, так, пожалуй, зови его так, а мне его память священна!

-- Тише, сыне, тише! Памятуй, с кем речь ведешь, -- властно оборвал его игумен, постукивая по полу своим посохом. -- Родитель твой, как никак, а предался врагам царя Ивана Васильевича, полякам?

-- Не предался им, отче, а искал у них, бездомный, приюта и защиты; детям же своим на смертном одре завещал все же не забывать святой Руси -- родины предков.

-- Ой ли? Сего я не ведал. Женат же он был на полячке?

-- На полячке.

-- По римскому обряду?

-- По римскому, но сам он никогда не менял своей исконной веры, равно и меня, сына своего, дал окрестить в православии.

Мрачные черты отца Серапиона несколько просветлели.

-- Почто же, скажи, одежда на тебе польская?

-- А потому, что мы с царевичем моим жили до сих пор меж поляков.

-- С каким это царевичем?

-- С царевичем московским Димитрием.

-- Гм... С тем, что проявился на Волыни у братьев Вишневецких?

-- С тем самым.

-- Про коего сказывали, что он убит в Угличе?

-- Не убит, а спасся от наемных убийц Годунова! И король Сигизмунд в Кракове, и сейм польский признали его за подлинного сына Грозного царя, дозволили ему вербовать у себя рать противу узурпатора московского престола; я же уполномочен царевичем поднять на Годунова и Сечь Запорожскую, -- и с Божьей помощью подниму ее!

Глаза юноши так и сверкали искренним одушевлением; благородные черты его, просияв внутренним огнем, стали еще привлекательнее. Сам суровый схимник не мог им не залюбоваться и с отеческой лаской возложил ему на плечо руку.

-- Узнаю Курбского! -- сказал он. -- Таков был и покойный родитель твой -- огонь палящий! Тоже, бывало, так и мечет искры из гневных очей. Но ведомо ли тебе, что на Запорожье было уже посольство от имени твоего царевича?

Такое известие сильно озадачило и смутило Курбского.

-- Господи Боже мой! -- пробормотал он. -- Ужели тем временем, что я замешкался по своему делу в Лубнах... И с запорожцами без меня покончено?

-- Покудова еще нет, не полошайся по-пустому, -- успокоил его настоятель. -- Староста истерский, пан Михайло Ратомский, поднял, вишь, Украину за твоего царевича и, в усердии своем, не спросясь даже, кажись, подослал от себя особых легатов в Запорожье; но те убрались, слышно, не солоно хлебавши, потому нет там ныне настоящего главы, кошевого атамана.

-- А Самойло Кошка?

-- Да числится-то он все еще яко бы кошевым, но умом помрачился, и идут у них в Сечи раздоры и непорядки...

-- Вот беда какая!.. А ехать все же надо; время не терпит. Только как бы туда добраться?

И Курбский сказал о напасти, постигшей его доброго коня.

-- Для столь верного слуги пристанище у нас найдется, -- сказал отец Серапион, -- а о замене его ужо потолкуем. Но с тобой, доложили мне, есть и другой слуга -- Данило Дударь. Где ты обрел сие сокровище?

-- У Вишневецких еще ознакомились. Он же в Запорожье свой человек...

-- Воистину, что так, и знают его там, как бражника и бездельника, вдосталь! Не нажить бы тебе с ним хлопот...

-- Но сердцем он добр человек, и предан мне, не выдаст.

-- Да смей он тебя выдать! Однако, в пути, ты, сыне, я чай, проголодался?

Отец Серапион ударил а ладоши. Появившемуся в дверях бельцу он приказал отвести гостя в панскую боковушку и сказать отцу келарю, чтобы подал туда снедей да питей.

-- Погодя еще загляну к тебе, -- прибавил хозяин-игумен, провожая молодого гостя до порога.

Глава четвертая

КТО БЫЛ САМ ОТЕЦ СЕРАПИОН

Панская "боковуша", как показывало уже название, была предназначена для почетных гостей; тем не менее никакою роскошью она не отличалась, за исключением разве киота с многочисленными большими и малыми образами, увешанными пасхальными яичками и пучками душистых трав. Низкое окно с частыми слюдяными стеклами было заложено железной решеткой; деревянные отесанные стены, деревянный стол, широкие деревянные лавки, -- все было крайне просто; на одной лавке был постлан пуховик со взбитой подушкой; тут же рядом на стольце (табуретке) была деревянная умывальная чашка и глиняный кувшин с водой, а на гвозде -- две чистые, грубого полотна ширинки (полотенца).

Пока Курбский умывался от дорожной пыли, отец келарь с двумя служками накрыл на стол. Был тут и пирог с рыбой, и балык янтарный, и икорка свежепросольная, и грибки разные, и мед сотовый, и яблоки моченые; были глечики с квасом, медом и еще каким-то взваром, от которого кругом разносился заманчивый дух.

-- Кушай во здравие, добродию! -- пригласил келарь с поклоном. -- Не взыщи: не изготовились принять.

-- Чего уж больше? -- отвечал Курбский. -- Я и не упомню, когда ужинал так обильно! Но мой дорожный товарищ и кони наши...

-- Упокоили твоего холопа, добродию, и коням овса дадено. Не тревожь своей милости.

Утолив голод, Курбский только что налил себе кружку меду, как увидел в дверях отца Серапиона.

-- Ну, что, сыне, насытился, чем Бог послал? -- начал игумен, подходя и усаживаясь также около стола. -- Мясной яствы, прости, и для мирян у нас не готовится. Нынче к тому же день постный: для монастырской братии и рыбы не положено. Но в пути сущим и в море плавающим святыми отцами особа пища разрешается. Кушай во здравие!

-- Много благодарен, святой отче, -- отвечал Курбский, -- сыт уже по горло. Вот медком еще запить... Что за вкусное питье!

-- Да, пойло доброе, меды у нас ставленные; тоже про одних лишь дорогих гостей: сами мы, иноки, квасом пробавляемся. А варенухи нашей еще не отведал?

-- Нет.

-- Так выкушай посошок, -- продолжал хозяин-настоятель, наливая гостю полную чару ароматного взвара, -- из вина, вишь, и меду с пряными кореньями сварена. Изрядный по сей части у нас отец чашник. Горе вот только, что сам уж не в меру падок до своих взваров; того гляди, отставить еще придется!.. -- словно про себя, в сердцах пробормотал строгий начальник обители.

-- Не погневись, святой отче, -- заговорил тут Курбский, -- коли я спрошу тебя по всей простоте: будет ли, как полагаешь, от запорожцев моему царевичу в ратном деле большая помога?

-- Помога-то была бы, как не быть; их хлебом не корми, дай лишь повоевать! -- подтвердил отец Сера-пион и, оглянувшись на притворенную дверь, понизил голос. -- Но поразмыслил ли ты, сыне милый, на кого ты с ними ополчаешься? На родичей своих, москвичей!